– Все их ереси, Ланселот, – начал он тихо, –меня интересуют не больше прошлогоднего снега. Только дурак, а я себя таковымне считаю, не заметил бы, что это signum temporis[104] и чтопора перейти к выводам. Может быть, есть смысл что-то изменить? Реформировать?Я стараюсь понять. И понять могу, что их разбирает злоба, когда они слышат, чтоБога нет, что от Декалога можно и нужно отмахнуться, а почитать следуетЛюцифера. Я их понимаю, когда в ответ на такие dictum[105] ониначинают вопить об ереси. Но что оказывается? Что их бесит больше всего? Неотступничество и безбожие, не отрицание ритуалов, не ревизия или отвержениедогм, не демонолатрия.[106] Самую большую ярость у нихвызывают призывы к евангельской бедности. К смирению. К самоотверженности. Кслужению Богу и людям. Они начинают беситься, когда от них требуют отказатьсяот власти и денег. Потому с такой яростью они накинулись на bianchi, нагумилатов, на братство Герарда Гроота, на бегинок и бегардов, на Гуса. Псякрев,я считаю просто чудом, что они не сожгли Поверелло, Бедняка Франциска! Нобоюсь, где-то ежедневно полыхает костер, а на нем умирает какой-нибудь никомуне известный и забытый Поверелло.

Рейневан покивал головой.

– Поэтому, – докончил Горн, – это меня такнервирует.

Рейневан кивнул снова. Урбан Горн внимательно смотрел нанего.

– Разболтался я не в меру. А такая болтовня может бытьопасной. Уж не один сам себе, как говорят, горло собственным слишком длиннымязыком перерезал… Но я тебе доверяю, Ланселот. Ты даже не знаешь почему.

– Знаю, – вымученно улыбнулся Рейневан. –Если ты заподозришь, что я донесу, то дашь мне по лбу, а в Стшелине скажешь,что я отдал концы из-за неожиданного прилива флюидов и скверного настроения.

Урбан Горн усмехнулся. Очень по-волчьи.

– Горн?

– Слушаю тебя, Ланселот.

– Легко заметить, что ты человек бывалый и опытный. А незнаешь ли случаем, у кого из властьимущих владение расположено поблизости отБжега?

– Откуда бы, – Урбан Горн прищурился, – такоелюбопытство? Такая небезопасная в теперешние времена любознательность?

– От того, что и всегда. От желания познавать мир.

– Действительно! Откуда бы еще-то. – Горнприподнял в улыбке уголки губ, но из его глаз отнюдь не исчез блескподозрительности. – Ну что ж, удовлетворю твою любознательность в мерусвоих скромных возможностей. В районе Бжега, говоришь? Конрадсвальдау принадлежитХаугвицам. В Янковицах сидят Бишофсгеймы. Гермсдорф – владение Галлей… В Шёнауже, насколько мне известно, сидит подчаший Бертольд де Апольда…

– У кого из них есть дочь? Молодая, светловолосая…

– Ну, так-то уж далеко, – обрезал Горн, – яне забирался. Да и тебе не советую, Ланселот. Простое любопытство господарыцари еще могут снести, но они очень не любят, когда кто-то слишком ужинтересуется их дочками. И женами…

– Понимаю.

– Это хорошо.

в которой Рейневан и его спутники въезжают в Стшелин в канунУспения Девы Марии и, как оказалось, точно на аутодафе. Потом те, кому должно,выслушивают наставления каноника вроцлавского кафедрального собора. Одни сбольшим, другие с меньшим желанием

За деревней Хёркрихт, поблизости от Вёнзова, пустынный дотого тракт немного оживился. Кроме крестьянских возов и купеческих фур, сталипопадаться конные и вооруженные люди, так что Рейневан почел за благо прикрытьголову капюшоном. За Хёкрихтом бежавшая по живописному березняку дорога сноваопустела, и Рейневан облегченно вздохнул. Однако малость преждевременно.

Вельзевул в очередной раз показал великий собачий ум. До сихпор он не ворчал даже на проходящих мимо солдат, сейчас же, безошибочно чуя ихнамерения, он коротким резким лаем предупредил о вооруженных наездниках,неожиданно выехавших из березняка по обеим сторонам дороги. Потом зловещезаворчал, когда, увидев его, один из слуг, сопровождавших рыцарей, стянул соспины арбалет.

– Эй, вы! Стоять! – крикнул рыцарь молодой ивеснушчатый, как перепелиное яйцо. – Стоять, говорю! На месте!

Ехавший рядом с рыцарем конный слуга всунул ступню встремечко арбалета, ловко натянул его и уложил на ложе болт. Урбан Горн неспеша выехал немного вперед.

– Не вздумай стрелять в собаку, Нойдек. Сначалавзгляни, рассмотри как следует. И сообрази, что ты когда-то уже ее видел.

– О раны Господни! – Веснушчатый заслонил глазарукой, чтобы защититься от слепящего мерцания раскачиваемых ветром листьевберез. – Горн? Ты ли это в самом деле?

– Никто иной. Прикажи слуге убрать арбалет.

– Ясно, ясно. Но пса придержи. Кроме того, мы тут неслучайно, а кое-кого ищем. Так что я должен спросить тебя, Горн, кто это стобой? Кто едет?

– Для начала, – холодно сказал Урбан Горн, –уточним вот что: за кем ваши милости охотятся? Потому что если за теми, кто, кпримеру, ворует скот, так мы отпадаем. По многим причинам. Primo, при нас нетскота. Secundo…

– Ладно, ладно, – веснушчатый уже успелрассмотреть священника и раввина, презрительно махнул рукой, – скажитолько: ты их всех знаешь?

– Знаю. Ты удовлетворен?

– Удовлетворен.

– Просим прощения, преподобный, – второй рыцарь, всаладе,[107] при полном вооружении, слегка поклонился плебануГранчишеку, – но мы беспокоим вас не ради развлечения. Совершенопреступление, и мы идем по следам убийцы. По приказу господина Райденбурга,стшелинского старосты. Вот он – господин Кунад фон Нойдек. А я – Евстахий фонРохов.

– Что за преступление? – спросил плебан. – ОГосподи! Убили кого?

– Убили. Недалеко отсюда. Благородного Альбрехта Барта,хозяина из Карчина.

Некоторое время стояла тишина, которую нарушил голос УрбанаГорна. Голос изменившийся.

– Как? Как это случилось?