Кирилл только смеялся. А в душе был раздрай, ехать не хотелось. Но он представить не мог, как теперь объясниться с женой, у которой на этой Англии весь свет клином сошелся. И зачем, дурак, разболтался! Поделился новостью… Смолчал бы тогда – не нажил бы проблем. Раздумывай себе спокойно, прикидывай без нервов… Все равно, наверное, отказался бы. А дома – мир и покой. И никто никуда не собирается.

Теперь же домашние скандалы возникали почти ежедневно. Эля страдала от неопределенности и изводила Кирилла слезами и жалобами. Срывалась даже на детях. Наконец Кирилл, поговорив с английскими коллегами, согласился на компромисс: едет с семьей на год. А там видно будет.

– На год, на год, – заливалась осчастливленная Эля. – Да тебя потом за уши не вытащишь оттуда, вот увидишь!

Глаза у нее разбегались от множества предстоящих хлопот. Но все заботы казались приятными, потому что были связаны со сбывавшейся мечтой, и Эля носилась, как девочка, вприпрыжку, и радостно напевала целыми днями.

Поселившись в милом зеленом Шеффилде – «самой большой деревне Англии», – Кирилл почти не покидал стен старого университета. Английская жизнь привлекала его мало, зато работа как будто интересовала больше прежнего. Собственно, в этом для Кирилла мало что изменилось: города он почти не видел, а в университете занимался все той же темой, что и в Москве. И даже ближайшим сотрудником был тот же самый Саймон, с которым работали в московском институте в рамках совместного проекта. В России он несколько раз пытался знакомить одинокого и застенчивого Саймона с девушками. Но дела не пошли. В компании Саймон был дружелюбен, но тих и безынициативен. А после встреч втроем или вчетвером никаких шагов для продолжения отношений с новыми знакомыми не делал. Отдельных усилий стоило внушить английскому другу, что в России принято платить за девушку в ресторане.

– Почему?! – изумлялся тот.

– Ни почему. Считай, это просто традиция. Мужчины платят за женщин.

– Но почему?! Они что – больные? Безработные?..

– Даже если ее зарплата втрое больше твоей.

– И они не протестуют?! Не обижаются?

– Наоборот. Тебя не поймут, если ты этого не сделаешь. Это будет значить, что ты не мужчина.

– Хм, – по-прежнему не понимал иностранец. – А кто же я?..

Кирилл в Англии тоже не сразу приспособился к повадкам европейских женщин. На международной конференции как-то поцеловал руку представленной ему симпатичной шведке. Та изумленно улыбнулась и тут же, проворно наклонившись, тоже горячо поцеловала его руку, очевидно приняв это за приветственный обычай русских. В другой раз он галантно заметил единственной женщине в проекте, что всегда приятно, когда мужской коллектив украшает симпатичная девушка. Через пару часов она явилась в его кабинет и, сдерживая прорывавшуюся горечь, сообщила, что и сама знает о своей непривлекательности, но не понимает, зачем нужно было это подчеркивать при всех?! Кирилл был смущен и обескуражен.

– Хорошо еще, что харассмент тебе не впаяла, – прокомментировал коллега из Минска. – Ты тут смотри поосторожнее с комплиментами.

– Так и форму потеряешь, – хмыкнул Кирилл.

Эля осторожно пыталась отвлекать мужа от работы в пользу семьи и адаптации. Но все, кроме научной деятельности, как будто перестало его интересовать. Это слегка пугало. Несмотря на не проходящий восторг от случившихся с ней перемен, Эля все чаще чувствовала себя неуютно и одиноко. Она знакомилась с соседями, старалась подружиться, выискивала, где случалось, русских. На Кирилла давить опасалась – вдруг именно такой сумасшедшей вовлеченности в работу ожидала от него принимающая сторона. Сама же прилежно учила английский, твердила историю Великобритании, ездила с детьми по экскурсиям, вывозила их на поезде в Лондон… Сомнений у нее не было – она не собиралась возвращаться.

Так они прожили почти весь год, годовой контракт Кирилла заканчивался. Ему снова поступило предложение о переселении в Англию на ПМЖ с хорошей должностью в университете. Глядя на прижившихся в Шеффилде жену и детей, Кирилл колебался. Но при всякой мысли об окончательной эмиграции душа его активно протестовала. Сестра с племянницами, живые и умершие близкие, друзья детства и юности, коллеги из московской лаборатории, с которыми выживали вместе в трудные времена – всё тянуло его вернуться домой. А без этого его занимала только работа, но и в ней, он понимал, неизбежно наступит депрессия, останься он тут навсегда. Кирилл привязан был множеством нитей к местам и людям, к языку и юмору, к традициям и привычкам страны, в которой сложилась и проходила его жизнь…

Глаза жены расширились ужасом, когда он попытался объяснить ей это.

– Ты до сих пор не понял, что жить нужно здесь, Кирюша?! – хрипло выдохнула она.

– Элечка… – он испугался ее реакции. – Но разве дома нам было плохо?

– Не плохо! Не плохо, как я тогда думала! – воскликнула жена, откашлявшись. – Но здесь у меня появились другие ориентиры! Теперь это мой дом! Я хочу жить здесь! – выкрикивала Эля. – И я буду жить здесь! Во что бы то ни стало! И дети мои будут!

– Наши, – тихо поправил Кирилл.

– Тогда подумай и ты о них, – понизив голос почти до шепота, с мольбой произнесла жена. – Мы и язык уже почти выучили… – жалко добавила с глазами, полными слез. – Слышал бы ты, как Стасик и Олька с местными детьми во дворе общаются. Ты же ничего не видишь, не знаешь про нас… – Слезы прорвались и потекли потоком.

– А твои родители? Твои бабушки, Эля? Ты всех их готова бросить? Как они будут без тебя и внуков?

– Будут только рады за нас! Нет большего счастья для родителей, чем знать, что дети счастливы!

Эля плакала, но была непреклонна. Оставалось еще почти два месяца на раздумья. И у обоих – капля надежды, что другой не захочет разрыва.

В лаборатории Кирилл отвлекался от горьких мыслей, но если выпадала какая-нибудь однообразная механическая работа, он невольно думал о жене, об их отношениях и странных обстоятельствах, так повлиявших на эти отношения. Для него очевидно было, что они попали в одно из тех положений, когда любое решение вынуждает какие-то свои принципы нарушить, а каким-то уступить. «Я люблю жену и детей, – размышлял Кирилл, – но по собственной воле должен буду расстаться с ними. А значит, часть моей личности будет если не разрушена, то покалечена». Получалось, что в сложившейся ситуации невозможно было оставаться собой до конца, потому что одна его часть требовала нести полную ответственность за семью и не разлучаться с ней, а другая обязывала к верности многим другим ценностям и многим другим людям, которые остались дома.

Они прекратили споры, но оба надеялись на лучшее. Каждый на свое. Эля лихорадочно искала выход.

– Ты сегодня поздно? – звонила ему на работу.

– Да… Нет. Не знаю.

– Когда на стол накрывать?

– Часам к восьми. Может, к девяти. В десять наверняка…

– Саймона захвати, – неожиданно распоряжалась жена, – хоть накормлю бедного мальчика.