— Что вы читаете? — улыбнулась она.

— Робера Андре. Никогда не слышал про такого, — показал онкнигу хозяйке. — Мне нравится его стиль, хотя я прочел еще совсем немного.

— У меня дочь всерьез изучает французскую литературу,готовится стать переводчицей с французского языка, — пояснила ТатьянаНиколаевна. — А у вас хороший вкус.

Только теперь она поверила в его рассказ про Реваза иЛарису. И поняла, что была не права, подозревая Дронго в недоверии.

— Может, вы ляжете в столовой? Я постелю вам на диване, —шепотом сказала она: дверь в спальню и смежную с ней детскую комнату былаоткрыта.

— Мне действительно не хочется спать, — покачал он головой.— Если вас будут расспрашивать, расскажете все как было. Только добавьте, что явам угрожал, привезя сюда.

— Они не поверят. Все знают, что я ничего не боюсь.

— Так уж ничего?

— Русакова тоже не боюсь, — неправильно поняла его ирониюженщина, — мы с ним только обедаем. Все его попытки сблизиться еще больше яотвергала.

— Я не имел в виду этого болвана.

— Я тоже.

Они снова помолчали. Она встала и, закрыв дверь, вернуласьна кухню. Громко тикали часы.

— Кофе хотите? — спросила женщина чуть громче.

— Лучше чаю, — попросил он.

Она, кивнув, поставила чайник на огонь.

— Сама я в молодости тоже мечтала стать переводчицей,самостоятельно изучала французский. Но вообще-то я экономист по профессии. Всюжизнь работала на оборонном заводе. Только в последние годы, когда стало совсемтрудно, пошла в коммерческий банк. Там работает сестра нашей соседки. Она ирекомендовала меня. Сейчас работаю в ее отделе.

Чайник начал потихоньку закипать. Она прибавила газа, усиливогонь, и зябко поежилась.

— Мне стало ясно, что вы ничего не боитесь, еще тогда, вресторане, — улыбнулся он. — А кого из французских писателей вы любите большевсего?

— В молодости перечитывала Мопассана и Золя. Но больше всехнравилась Саган. Начало семидесятых годов, когда мы кончали школу, быловременем ее триумфа. Мы зачитывались ее вещами. «Любите ли вы Брамса?» — тогдамне казалось, что ничего лучше написать нельзя. А из поэтов, конечно, Бодлер иАполлинер. У меня даже есть томик Аполлинера. Десять лет назад я купила его засумасшедшие деньги, отдав целых пятьдесят рублей. Мы чуть не остались голоднымииз-за Аполлинера, но дочери своей я читала его вслух; может, поэтому онаполюбила французскую литературу.

Она прошла в столовую и вернулась с небольшой книгой вруках. Дронго узнал этот изящный переплет. Книга действительно была редкостью ибыла издана в восемьдесят пятом тиражом всего десять тысяч экземпляров.

Татьяна Николаевна наугад раскрыла книгу и прочла первыестрочки:

Под мостом Мирабо тихо катится Сена

И уносит любовь,

Лишь одно неизменно,

Вслед за горем веселье идет непременно.

Он слушал стихи хорошо знакомого Аполлинера, будто до этогоне знал их. Женщина продолжала тихим голосом:

Уплывает любовь, как текучие воды,

Уплывает любовь.

Как медлительны годы,

Как пылает надежда в минуту невзгоды.

На последнем абзаце она запнулась, и вдруг, к ее огромномуудивлению, он закончил за нее:

Вновь часов и недель повторяется смена,

Не вернется любовь, Лишь одно неизменно.

Под мостом Мирабо тихо катится Сена.

Пробил час, наступает ночь,

Я стою, дни уходят прочь![1]

Она закрыла книгу, поднялась, подошла к нему, глядя в глаза.

— Вы знаете это стихотворение?

Он тоже встал.

— «Мост Мирабо» — одно из самых известных стихотворенийАполлинера.

Она глядела ему в глаза минуту, другую.

— Поцелуйте меня, — попросила она.

Он наклонился, касаясь губами ее щеки. Более целомудренныйпоцелуй трудно было представить.

Она усмехнулась:

— Спасибо.

— Не обижайтесь. — Оправдываться в такой ситуации было глупои как-то смешно. — Просто мне трудно решиться на что-то большее. В соседнейкомнате ваш сын. Но я и сам довольно нежданный визитер.

Она чуть приподнялась на цыпочках и поцеловала его сама.

— Ну, все, — сказала она, — будем пить кофе. Да, совсемзабыла, вы же хотели чай.

Томик Аполлинера так и остался лежать на столе. Она налилаему чаю, себе крепкого кофе. Пили они снова в молчании, но на этот раз тишинабыла более многозначительной.

— Я все-таки постелю вам в столовой, — поднялась женщина.

— Хорошо. — Он чувствовал себя неловко — как насильник,забравшийся в чужую квартиру.

Она вышла в спальню, прошла в столовую, и несколько минутбыло слышно, как она раскладывала диван, стелила постель, взбивала подушку.

Наконец она снова появилась на кухне.

— Рано утром я уйду, — словно оправдываясь, сказал он.

— Как вам будет угодно. — Про Аполлинера больше не былосказано ни слова.

Она вернулась в свою комнату. Он прошел в столовую, снимаяпиджак. Пистолет он оставил в кармане, решив вообще не вытаскивать его.

Рано утром, в половине шестого, он ушел из дома, не оставивдаже записки. Ее могли найти, и тогда женщину в лучшем случае уволили бы избанка, а с двумя детьми ей трудно было бы найти работу. Он хорошо знал, что неимеет права ее подводить. Поэтому он и ушел так, не прощаясь. Чтобы большеникогда не увидеть ее. А томик Аполлинера остался лежать на кухонном столе каквоспоминание о том мгновении, когда они были вдвоем, одни на целом свете. Единственное,что он мог сделать, это оставить книгу открытой на том самом, так нравившемсяей, стихотворении.

Нефедов был прав: в его кабинете — точнее, в его комнатеотдыха — было все, чтобы провести ночь с комфортом. Хорошо выспавшийся Колчинпроснулся в половине восьмого и, достав свою бритву, принесенную из кабинета,начал водить ею по заросшим щекам. Когда в девять часов утра Нефедов появился всвоем кабинете, Колчин уже ждал его в приемной, чтобы отдать ключи ипоблагодарить.

— Как спалось? — спросил генерал.