— Давно работаешь в органах?

— Всю жизнь. Сначала — в прокуратуре, последние четырнадцатьлет — в КГБ. Был следователем, старшим следователем. Когда закрыли следственноеуправление, несколько месяцев был без работы, потом взяли в милицию. Теперьснова вернулся в ФСК.

— Интересно. Значит, и ты вроде пострадавший от этих«демократов»?

— Да нет, кажется, нет. Все нормально.

— Кого убили?

Только теперь Колчин вспомнил, что полковник Лукахин —профессионал. Узнав о гибели своих бывших товарищей, он не стал сразугорячиться, нервничать, перевел беседу на другую тему и, лишь успокоившись,спросил наконец.

— Полковников Бахтамова и Иванченко.

— Так… — Лукахин сел напротив, глядя Колчину в глаза. — Какэто произошло?

— Бахтамова застрелили в Москве у его дома, Иванченко убилив Минске. В обоих случаях действовали профессионалы, по одному и тому жепочерку. Выстрел в сердце, несколько выстрелов в стену и в тело, чтобы мыповерили в неопытность нападавших.

— Старый трюк, — кивнул Лукахин, — мы его практиковали ещедвадцать лет назад. Кроме меня, с кем-нибудь говорили?

— С полковником Фогельсоном.

— Да? — очень удивился Лукахин и хитро прищурился. — Ну ичто вам сказал Марк Абрамович?

— Угрожал, предлагал прекратить расследование.

— Прямо-таки угрожал? — не поверил Лукахин.

— Предупреждал, что искать не в моих интересах.

— Ах, даже так? — Лукахин тяжело задумался. — Знаешь,подполковник, у нас ведь работа была нелегкая, грязная, тяжелая. Знаешь, почемугруппу «Рай» назвали?

— Слышал.

— Вот именно. Мы в рай отправляли людей без задержки. Такаябыла у нас работа — своих ликвидировать. Больше я тебе про это ничего не скажу,но мы знали: один раз ошибемся, где-нибудь напортачим — и все. Следующийвыстрел будет в твой затылок. Ошибаться нельзя было.

— Вы хотите сказать, что они где-то допустили ошибку? —понял Колчин.

— Ничего я не хочу сказать, — возразил Лукахин, — простообъясняю тебе. Как тебя зовут?

— Федор.

— Так вот, Федор, мои ребята были специалистами очень высокогокласса. Может, кто использовать их захотел. Фогельсон, я слышал, вернулся напрежнюю работу. Еще один офицер, кажется, тоже?

— Кто? — не выдержал Колчин.

— Не Бахтамов, не Иванченко. Остальные фамилии я просто непомню.

— Я могу их назвать.

— Не надо, — жестко отрезал Лукахин. — Сказал, не помню —значит, не помню. Об убитых поговорим: им я уже навредить не могу. О живыхговорить не буду. Пойми, это наше железное правило — иначе нельзя, можноподвести товарищей.

— Понимаю.

— Жалко ребят, — помолчав, произнес Лукахин. — Подождиминуту.

Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся с большойбутылкой в руках. По мутной жидкости Колчин понял, что это самогон. Лукахинподвинул два чистых стакана.

— Армейская традиция. Помянуть надо погибших офицеров.

Он разлил в стаканы жидкость и, продолжая стоять, протянулстакан Колчину.

Тот встал и, не чокаясь, выпил эту обжигающую жидкость. Кего удивлению, она оказалась приятной на вкус и не очень забойной.

— Понимаешь, — вздохнул Лукахин, — мы ведь все смертникибыли. Сами выполняли приговоры — и сами ждали каждую секунду такого приговорасебе. Когда нас отбирали в группу, мы уже все про это знали. Нужно скрытькакую-нибудь операцию, отрубить концы, сделать так, чтобы все забыли о ней, — ипосылали нас. Причем мы убирали не агента, для этого ведь был отдел «С», мыубирали его «ликвидатора», который до этого убирал необходимый объект. Мы дажене знали, за что и кого. Так обрубались все концы, иначе в мире давно началасьбы война. Ты же все понимаешь. И каждый из нас знал: если хвост обрубленнедостаточно, новый «ликвидатор» может убрать любого из нас. Иногда, правда,начальство проявляло благородство. Тогда нам предлагали смерть на выбор. Или отинфаркта, или героически спасая людей, где-нибудь на Камчатке.

— От инфаркта тоже? — не удержался Колчин.

— Конечно, — усмехнулся Лукахин. — Был такой порошок. Ты влаборатории узнай, тебе все расскажут. Хотя они сейчас, наверное, в разведке.Никак не могу привыкнуть к этому разделению КГБ. Я даже не знаю, какой я ветеран.Разведки или контрразведки? Смешно? Давай еще по маленькой.

— И были случаи, когда ваши офицеры сами выбирали себесмерть? — спросил потрясенный Колчин. — Никогда про это не слышал.

— Если твои психоаналитики указывали, что ты никуда неубежишь, тогда да, предлагали выбирать самому. Обычно даже не спрашивали.Убирали быстро и без лишнего шума. Думаешь, — продолжал Лукахин, — вышелполковник на пенсию, сидит в деревне, копается в огороде — и все?

Он снова разлил по стаканам мутную жидкость из бутылки.

— За встречу!

На этот раз Колчин ощутил, что жидкость ударила-таки вголову.

— В любой день, в любой момент, когда всплывет какая-нибудьдавняя история, давняя операция, о которой нельзя знать, — и все. Приедут комне твои коллеги, подполковник, выпьют со мной чаю и уедут. А потом будут меняхоронить за казенный счет. — Он невесело усмехнулся. — Мы знали, на что шли.Это тогда называлось «долг перед родиной».

— Нелюбимая была у вас родина, — пошутил Колчин.

— Ты не понял, подполковник. В нашу группу попадали толькодобровольцы, только после строгого отбора. Было такое понятие — родина. ВесьСоветский Союз. Брали в группу в основном детдомовцев — тех, кого воспитала ивырастила страна. Вот за эту страну мы и дрались. За нее шли под пули, небоялись ни жизни, ни смерти. Знаешь, сколько раз я был ранен? Восемь. И горжусьэтим, как своими наградами. Из них три раза в Афганистане. Когда мертвыхофицеров шли доставать, чтобы не достались на поругание душманам. А тыговоришь: «нелюбимая». Когда Советский Союз развалился, я стреляться хотел,жена насилу ружье отобрала.

Колчин молчал, не решаясь что-либо сказать.

— Тебе ведь, наверное, Марк Фогельсон не понравился, —продолжал Лукахин. — И вид его не понравился. Такой интеллигентик с бородкой.Он, между прочим, восемь языков знает и за рубежом был неоценимым агентом. Нодело даже не в этом. Знаешь, какая у него судьба? Он из Львова. Во время войныв еврейском гетто убили всю его семью: отца, мать, брата, сестру. Перед тем какмать забрали, она успела спрятать его в канализационном люке. А потом двафашиста прямо на этом люке насиловали и убивали его мать. А он внизу сидел ивсе слышал. Взрослый уже был, семь лет было. Когда Красная Армия вошла в город,он три месяца говорить не мог. Его потом долго лечили, чтобы он снова говоритьначал. В двадцать лет он в партию вступил. У него среди наград два орденаЛенина. А ведь еврей был. Чего там скрывать — не всем это нравилось.