– А почему ты не сказала мне раньше?

– Ты не спрашивала. – Пауза. – И я подумала, что тебе будет неприятно.

– Мне неприятно – ну и что? Копы считают, что в этом может быть причина убийства.

– Ну, пусть разбираются. – Она замолкает. – Я не рассказала, потому что для меня это больная тема. Собственно, это одна из причин, почему мы с Шанталь перестали работать вместе – я не люблю унижать. Ко мне часто обращаются белые парни, которые желают попасть в рабство к черной женщине. Плантаторы и их рабы, только наоборот. Некоторые чернокожие доминантрикс любят эту тему, но по мне расовые игры – чересчур. А Шанталь была в восторге от, как она сама выражалась, «еврейско-нацистских отношений». Странно, ведь ее мать была еврейкой.

Еще одно совпадение! Сколько же можно!

– Она это скрывала?

– Да что ты, гордилась. Она ощущала себя еврейкой. После первого курса отправилась в Израиль и ей страшно там понравилось.

Однажды я тоже хотела поехать в такой тур, однако в конце концов предпочла летнюю актерскую школу в Беркшире. Я ничего не имею против культурных связей, но бескомпромиссный черно-белый вариант «свой-чужой» мне не по душе. К тому же ходили слухи, что главная цель таких поездок – готовить сторонников Израиля.

– Не могу понять, как она могла ощущать себя еврейкой – и изображать наци.

– Так она и не изображала, – говорит Рысь. – Когда от клиента поступал такой заказ, она делала вид, что соглашается. А потом на ходу меняла правила игры. Называла это «практикой денацификации». Скажем, клиент-еврей хочет, чтобы она надела повязку со свастикой. А она вместо этого надевала костюм бойца израильского десанта, вела допрос, а потом рисовала на теле клиента Звезду Давида, иногда горячим воском от свечи. Так она пыталась избавить их от постыдных фетишей и возродить национальную гордость. Жестко, – но после сеанса многие ее благодарили. К ней шли за унижением на этнической почве, а она дарила взлет национального самосознания. Я сомневаюсь, чтобы кто-то из этих клиентов захотел причинить ей вред. Думаю, они были слишком признательны.

– А если обращался не еврей?

– Тогда все было достоверно. Тогда она бралась за хлыст.

По утверждению Рыси, Шанталь освоила эти приемы во время ученичества у Графини Евы.

– Вот в Вене были настоящие неонацисты. Ева показала, как можно с ними управиться. А от работы с клиентами-евреями Шанталь получала удовольствие. Говорила, что избавляет от болезненного патологического желания, переплавляет его в исцеляющий опыт.

Денацификация… да, могу понять.

– Мы это много раз обсуждали, – продолжает Рысь. – Не забывай, Шанталь считала себя целителем. Она признавалась, что если бы не считала, что помогает людям, никогда не взялась бы за роль госпожи.

Перед тем как повесить трубку, я спрашиваю Рысь, что ей известно о судьбе колесницы – той, с портрета Королевы мечей.

– А, эта рухлядь. Видела на распродаже, хотя не думаю, что кто-то позарился. Уж больно тяжелая и громоздкая. И для перевозки требовался грузовой фургон. Может, осталась в лофте, и домовладелец ее куда прибрал, а может просто выкинул.

Я набираюсь духу и звоню Джерри. Сейчас, когда снова всплыло имя Графини Евы, игнорировать ее письма, вложенные между страниц книги о венских кофейнях, невозможно.

Джерри сначала разговаривает сквозь зубы, затем, выслушав просьбу, меняет гнев на милость.

– Писать полный перевод слишком долго, – говорит он, – но я могу прочитать письма, а потом пересказать тебе их суть.

Я так признательна, что хочу как-то его отблагодарить: хотя Джерри далеко не беден, он страшно любит получать что-то бесплатно.

– В Сан-Франциско скоро будет моя новая постановка. В бальном зале особняка в Президио-Хайтс. Билеты стоят двести пятьдесят долларов; если хочешь, я внесу тебя в список гостей.

– Спасибо, это было бы отлично! – говорит он.

Доктор Мод старается держать себя в руках. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы оценить степень отвращения, которое она сейчас испытывает.

– Шанталь была наполовину еврейкой, однако участвовала в игрищах, чтобы «исцелить» евреев? И что вы об этом думаете, Тесс? Только честно.

– Меня очень привлекает ее идея денацификации. Возможно, исцеляя клиентов, Шанталь исцеляла и себя.

– А я считаю, это были очень опасные действия. Она вскрывала серьезные раны. Как вам и сказал детектив, кто-то мог сорваться.

– Думаете, он прав? – уточняю я.

– Думаю, ему следует учесть такую возможность. Однако гораздо больше меня беспокоит ваша реакция. Если я правильно понимаю, поначалу вы испытывали отвращение, но когда услышали, что Шанталь «меняла правила игры», то нашли в ее действиях даже что-то достойное одобрения.

– Вряд ли одобрения. Все-таки, как ни верти, такие игры – извращение.

Она кивает:

– Разумеется. И, как вы сами многократно говорили, именно извращения вас привлекают. Полагаю, нам нужно проанализировать, откуда, собственно, возникло ваше восхищение. Чем на более глубоком уровне мы это проработаем, тем благотворнее окажутся наши встречи. Пожалуйста, подумайте об этом.

Она в общем-то права.

– Смотрите, – говорю я. – И вы, и я – еврейки. Нацисты – наш самый страшный кошмар. А тут женщина с еврейской кровью играет с этим, в некотором смысле творчески перерабатывает, даже эротизирует. Невротики готовы за это платить: ведь, участвуя в подобных сеансах, они в какой-то степени примиряются с собой. Детектив Скарпачи привел цитату из Теренция: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». И я полагала, что, как гуманист и опытный психиатр, вы могли бы понять мое восхищение.

– Ох, Тесс, я понимаю. Более чем. И надеюсь использовать его как ключ – отпереть дверцу в глухую комнатку вашего разума. Вы испытываете сильное подсознательное чувство, и оно, как горючее, подпитывает творческое начало. Давайте рассмотрим это чувство со всех сторон – и все, чем оно вызвано, тоже. Ваши работы достойны всяческого уважения, а поняв себя до конца, вы сможете создать еще более мощные произведения.

Итак, думаю я, прощаясь с Мод, охота продолжается. Двойная охота: Скарпачи ищет убийцу Шанталь – с моей помощью в роли доверенного информатора, – а доктор Мод пытается разобраться, что подпитывает мое творчество.

Среди ночи начинается гроза, и я просыпаюсь – время двадцать минут второго. Я переворачиваюсь на спину и любуюсь грозой сквозь стекло потолочного окна прямо над постелью. Оно сделано не в форме выступающего над крышей купола, как строят сейчас, а в форме маленького домика со стеклянными стенами и наклонной стеклянной же крышей. Окошко отлично пригнано и уплотнено и совсем не протекает; иначе я не рискнула бы спать непосредственно под ним. Так здорово лежать ночью и наблюдать, как потоки дождя, подобно взбесившимся рекам, льют снаружи по стеклу.