взяв за руку, привел в комнату. Первое, что я увидела, — его рабочую рукопись на столе и объемистые словари Ларусса. Мне стало обидно.

— Вадим, неужели и сегодня работать?..

— Мариш, милый, — в лице его появилось вдруг что-то детски-виноватое, — мне совершенно необходимо. Я только чуть-чуть, а ты посиди, почитай.

— Ну, хорошо, — сказала я и, подскочив, уселась на кровать.

Я читала Андре Моруа — про любовь и про счастье — и поминутно посматривала на склонившегося над рукописью Вадима.

Потом я отложила книгу и сидела просто так. В голове мелькали обрывки мыслей, но думать не хотелось. Меня переполнял праздник.

Я сидела на кровати и смотрела на Вадима, и оттого, что я долго смотрела, Вадим поднял от рукописи глаза и, вынув изо рта трубку, взглянул на меня и улыбнулся.

— Что, Мариш? — Он положил на стол авторучку, поднялся и подошел ко мне. Сел на край кровати, взял мою руку, поцеловал. Привлек к себе.

Мы сидели на краю кровати и говорили друг другу, что в ту ночь, когда мы встретились около вагона «Париж — Негорелое», уже была решена наша судьба. Потом Вадим подсчитал, сколько осталось ждать до регистрации нашей в мэрии, но я сказала, что мэрия — это пустая формальность и завтра мы переедем на бульвар Пастер.

— Ну что ж, Мариш, на Пастер так на Пастер!

Он крепко затянулся и выпустил дым к потолку. Прищурился. Потом спросил, тщетно скрывая улыбку:

— А что мы будем делать сегодня?

— Пировать!

— Можно. И даже — на славу.

— А как? Где?

— Где и как хочешь.

— За город?!

— Можно. Махнем с тобой за город.

— Куда?

— Куда хочешь.

Внизу остановилась машина.

— Ваня, — сказал Вадим и пошел к окну.

Я тоже подбежала к окну.

— Поднимайся! — крикнул Ване сверху Вадим.

Ваня натянул на щиток счетчика черный колпачок и вышел из машины. Он поднял свою квадратную голову, кивнул нам зажатой в зубах трубкой и пошел через дорогу. Широкий в кости, невысокий, нескладно скроенный, но крепко сбитый русский парень. Идет вразвалку, крепко ступая на всю подошву. Он казался высеченным из гранита, этот бывший юнга с бывшего черноморского корабля. Тоже — занесло на край света! До самой Бизерты мальчишку угнало. Хлебнул горюшка, пока до Парижа добрался. И до комсомола.

Женился на подружке по ячейке, а через три года Сюзанн умерла, и остался Ваня с двухлетней дочкой Юлькой. Любит, нежно любит маленькую Юльку. И мы с Вадимом любим Юльку. И Ваню.

С первой встречи стали на «ты». Так, прямо сразу: «Э-э, дивчинка, та мы же ж с тобою земляки! Черноморцы же ж оба!» И за внешней этой грубоватостью я ощутила какую-то удивительную ласковость к людям. Всегда радуюсь, когда появляется у Вадима широкоплечий этот крепыш, с насмешливыми, дерзко сверкающими глазами, шумный и милый, постоянно занятый делом, — карманы потертого пиджака всегда набиты кусочками бумаги, на которых записывается «нужное».

Я вышла на лестничную площадку.

— Здоро́во, землячка. Ты уже тут? — Лицо веселое, с голубоватыми белками умных глаз и милой улыбкой сильного парня, который радуется жизни.

— Давно уже. Здрасьте, Ванечка. Это мило, что ты приехал сегодня.

— А я вообще милый. Это сразу бросается людям в глаза. — Он обнял меня за плечи, и мы вошли в комнату.

— Здоро́во, Вадим. Я на минутку. Дело к тебе есть.

— Ну, давай.

Вадим доставал из шкафа рюмки.

— Вы что празднуете? — спросил Ваня и посмотрел на меня, потом на Вадима. — А-а-а! Понятно... Ну давай праздновать, — Он шумно подвинулся со стулом к столу.

Я тащила из шкафа всё, что там находила: бублики, коробку сардин, банку спаржи, коробку конфет. Ваня провожал меня глазами к шкафу и к столу и приговаривал:

— Давай, землячка, давай... тащи всё, что там есть.

Вадим открыл мартель и налил две рюмки, и достал еще бутылочку липкого шери-бренди и налил мне в рюмочку.

— Ну, землячка, щоб наша доля нас не цуралась, щоб легче в свити жилося! — И Ваня легонько стукнул своей рюмкой о мою. Потом они с Вадимом посмотрели в глаза друг другу, кивнули и, по-русски, одним духом, осушили рюмки.

— Так что там у тебя за дело? — спросил Вадим.

— Забастовку такси готовим.

— Бензин и стоянку — за счет хозяев?

— Именно. Будем биться. Беляки бы только не подвели, сучьи дети. Не проведешь с ними работенку, а, Вадим?

— В русской секции ВКТ[1], что ли?

— Ну да. Разика два-три поговорил бы с ними по душам.

— Ладно. Выкрою несколько вечеров.

— Хорошо бы тебе сначала с дневной сменой, а потом повторить и для ночной. Не трудно?

— Ну чего там, надо — сделаю.

— Да я потому, что очень уж ты занят.

— Будет тебе...

— Видел «Юма» сегодня? Крепко?!

— А что? — встревожилась я.

— И когда ты наконец начнешь газеты читать?

— Да ну скажи — что?

— Что... А то, что парламентская фракция коммунистов требует выслать из Франции белогвардейские штабы! Ясно? Вчера в палате чуть было драка не началась, — сказал Ваня Вадиму.

— Наивный ты парень, Ваня. Уж если станет Кьяпп русских высылать, то не с белогвардейцев начнет.

— Это еще надо, чтоб он удержался у власти, этот Кьяпп... пинка ему в зад, и всё дело.

— Сколько у тебя на счетчике? — спросил вдруг Вадим.

— Десять франков. — Ваня виновато улыбнулся. — С самого утра гоняю по стоянкам. Дела!

— С чем же ты в гараж явишься, друг?

— Ничего. Набью до вечера.

— Уволят же, Ваня, — сказала я. — Потом трудно будет найти работу...

— И так и этак выгонят, — сказал Ваня.

Под окном загудел клаксон.

— Сергей Кириллович, — сказал Вадим.

Одернув ладный пиджак и привычным жестом поправив галстук, Сергей Кириллович вошел в комнату.

— Здравствуйте, Марина. — Он