После мучительно долгих уговоров мы пришлепнули к спине маркизы кровососную банку, достали несколько капель ее «голубой» крови и отправились восвояси. Молодой маркиз проводил нас до лестницы...

— Мадемуазель — южанка? — спросил он меня.

— Я русская.

— Как это мило — быть русской!..

— Ну, какая же ты, малышка, русская? — стал дразнить меня Мартэн в машине, после того как мы вдоволь

посмеялись над маркизами. — Паспорт у тебя румынский? Румынский. Значит — румынка.

— Никогда и не была.

— Поври еще немножко. А кто ты?

— Русская я.

— Белая, значит?

— Не белая я, — А какая? Красная?

— Никакая. Русская, и всё.

Стрелка на спидометре тянулась к шестидесяти. Мартэн гнал с недозволенной скоростью. Рабочий день шел к концу, а дел еще было непочатый край. Торопись, шеф, торопись, Не грех и самому надеть халат и поработать немножко. А то всё Марину оставляешь да Марину.

У въезда на площадь Бастилии Мартэн затормозил, мы подождали, когда сменятся огни светофора, и ряды машин, скопившиеся на перекрестке, хлынули на площадь, Машины и люди, люди и машины. Мы ехали в густом потоке автомобилей вокруг площади Бастилии. На Июльской колонне, широко распустив свои золотые крылья, ослепительно сиял крылатый Гений Свободы.

Мы выехали на бульвар Бомарше, проехали немного и свернули в наш переулок.

Едва только я поставила реакцию Видаля, как шеф дернул форточку:

— Ну, что там еще?

— Остались «вассерманы» и три посева.

— Поторапливайтесь! — Он всегда говорил со мной на «вы», когда сердился.

Пока я ставила «вассерманы», он открыл окошечко к химику:

— Месье Дюбуа, читали сегодняшний «Энтрансижан»?

— Читал.

— Ну как?

— Никак. Войны добиваются.

— А кто? Кто воду мутит? Москва!

— Вали́те на Москву!..

— Чума! Одно ее существование, Москвы этой...

Дюбуа извинился, прикрыл окошко: «Сквозняк...»

Шеф судорожно стал расстегивать свой халат, и вдруг я увидела: в петлице пиджака значок «Боевых крестов»! Изнутри поползло смешанное чувство любопытства и гадливости.

— С карты сотрем!.. С земного шара! — не унимался Мартэн.

— Вы своих сначала сотрите, — сказала мадам Ламбер, входя с бланками на подпись.

— Своих?! Плевое дело...

— То-то не забываете снимать свой значок, когда в рабочие цеха спускаетесь.

— На месте бы «главного» я этих коммунистов метлой из комбината...

— Вы бы... на месте бы... — шепотом повторила мадам Ламбер.

Я ни разу не видела «главного». Я только знала, что он у нас есть, этот «главный», и что раз в месяц он приезжает на комбинат — пятого числа каждого месяца. И каждый раз в этот день, ровно в десять утра, звонит телефон, и мадам Ламбер, чуть вздрогнув, подождет с минуту, потом не спеша снимет трубку и, слегка покраснев, тихо скажет: «Я слушаю... — и потом, еще тише: — Иду», и медленно опустит трубку на рычаг. Секунду посидит еще, потом встанет, не торопясь скинет халат и достанет пудреницу. Прислонив ее к машинке, близко смотрясь в зеркальце, проведет по лицу пуховкой, поправит аккуратно разложенные на лбу завитки, подмажет губы. Высоко подняв седеющую голову, она спокойно, не спеша спустится вниз, не спросив у шефа разрешения. Минут через двадцать молча возвращается: Так же молча сядет за машинку и будет продолжать недопечатанную страницу. Мартэн будет помалкивать. Только уставится на нее, и на губах заиграет ухмылка.

Я не знала, что́ происходит в кабинете у «главного», пока там бывает мадам Ламбер. Никто не знал. Тяжелая дубовая дверь закрывалась плотно и, пока мадам Ламбер была там, патрон не пускал к себе никого.

Один раз, когда мадам Ламбер вернулась от «главного» и уселась молча за машинку, шеф не выдержал:

— Ну как патрон? Ничего еще?

Мадам Ламбер обернулась, медленно повела плечом, и опять посыпала горохом ее машинка.

Мартэн покраснел, встал и, немножко, кажется, испуганный, ушел в лабораторию.

Как-то в обеденный перерыв полил сильный дождь, и мадам Ламбер не пошла обедать. Я обрадовалась и осталась тоже. Мадлен купила нам сандвичей, мы сняли халаты и устроились в кабинете Мартэна.

Я сидела на стуле шефа и, упершись коленкой в стол как он, раскачивалась. Сквозь стеклянные стены мне были видны лаборатории: моя и за ней химическая.

Мы ели наши сандвичи, и слушали, как в окна барабанит дождь, и славно беседовали. В. тот день я узнала, что мадам Ламбер и ее сестра Клодин приехали в Париж из Руана после мировой войны четырнадцатого года. Обе были молодые, и Клодин хороша как богиня.

Жизель Рембо было шестнадцать лет, когда в Руане она поступила машинисткой в аптеку и приглянулась патрону. Очень скоро он сделал ее своей любовницей. Он тогда только что женился, этот патрон, на аптекарской дочке, и в придачу к дочке получил аптеку. Небольшую, с небогатой клиентурой небогатого квартала аптеку, в стороне от центра. Но молодой месье был парень оборотистый и быстро развернул дело. Он придумал жидкий кровоочиститель в капсулах — «капсулы Ляфон» и ловко стал пробивать дорогу этим своим «капсулам Ляфон». Это было трудно. Легче ему было сделать шестнадцатилетнюю Жизель своей любовницей, чем пустить по стране свои капсулы. Помогла война. Руанский аптекарь разбогател и стал прибирать к рукам патентованные средства тех, у кого не было денег ни на широкую рекламу, ни на производство. Вот так и появился наш комбинат «Ляфон и К°», миллионное акционерное общество с самодержавным Ляфоном во главе.

А маленькая машинистка осталась в Руане и через некоторое время вышла за бухгалтера Ламбера и стала мадам Ламбер. Потом бухгалтера призвали под знамена, и под Верденом его убили. И тогда Жизель бросила в Руане свою квартирку и вместе с сестрой Клодин приехала в Париж и поселилась в районе Бастилии, в мансарде с одним окошечком, и окошечко смотрелось в небо.

Всё рассказала мне мадам Ламбер. Только о том, как в Париже встретилась с «главным», не рассказала. Знаю только, что, с тех пор как в Париже, работает машинисткой в комбинатской лаборатории.

Месье Ляфон сменил с той поры много Жизелей. Но, как всякий порядочный француз, свою первую Жизель месье Ляфон