Доротея долго лежала без сна, представляя, как теперь мучается Милош. А все она, как дура, со своими сюрпризами! Идея взять и нагрянуть без предупреждения уже казалась просто идиотской. В итоге поставила всех в неловкое положение.

Густав ушел из дома в шесть утра, и Доротея осталась одна. Ждала звонка и не находила себе места. Милош позвонил около полудня и сообщил: должен немедленно вылететь в «горячую точку», а там могут быть перебои со связью. Сказал, что любит, спасибо за все, никогда не забудет. Доротея испугалась, вдруг его там убьют.

Потом сходила в гастроном и купила продукты. Приготовила обед. Мобильный телефон лежал перед ней на столе – она ждала нового звонка Милоша. Беспокоилась, как он там, в «горячей точке». Даже включила новости – на всякий случай. Прислушивалась к чужому языку и ничего не понимала.

Густав пришел поздно, голодный и нетрезвый. Сказал, что устал как пес. Снова жадно и много ел, но, к счастью, при этом пользовался ножом и вилкой. Европа, подумала Доротея.

Утром оставил на столе деньги, кивнул и молча ушел. Доротея пошла за продуктами.

Вечером пришел пьяный Густав, принес вино. Налил Доротее и себе, сказал мрачно: «На здрави». Доротее стало страшно, и она спросила, замирая от страха: «Что-нибудь с Милошем?»

Тогда Густав открыл рот и заговорил. Доротея не все поняла, но смысл ухватила, тем более некоторые слова были похожи на русские. Милош – бабник и ко́зэл, сказал Густав. Мо́рон. У него жена и двое детей. Клук а холка. Видя, что она не понимает, ткнул пальцем в нее: «Холка!», потом в себя: «Клук!» «Девочка», догадалась Доротея. А «клук», видимо, «мальчик». Жена уехала к маме, мама сломала ногу. Милош сидит с детьми. Розумиш? Он уставился на нее пьяными глазами. «Розумиш?» – повторил.

Доротея поняла и засобиралась домой. Утром Густав отвез ее в аэропорт, помог поменять билет, и она улетела домой. Милош так и не позвонил больше…

История их любви была короткой и стремительной, как небесное тело, нечаянно залетевшее в нашу атмосферу и тут же сгоревшее. А вы про чудеса… Какие чудеса в наш прагматичный век!

Подробностей этой истории не знал никто, даже Илона. Само собой, Мона тоже ничего не знала и мучила Доротею дурацкими вопросами насчет свадьбы. Доротея сочиняла всякие подробности, рассказывала про город, даже про соседей Милоша, а также про его друга, одноклассника Густава Во́дичку, холостяка, между прочим. Мона трепетала и была не против немедленно лететь знакомиться с Во́дичкой. Разве прагматичные европейские женщины умеют любить? Любить искренне, всем сердцем, бескорыстно? Нет, нет и нет! Понимающих тонких нежных женщин в Европе не осталось, так как их давно повывелось! Повывелось их! Мона оседлала любимого конька и без устали развивала набившую оскомину тему. Ох, Мона! Мона это… Мона. Последний романтик и понимающая женщина…

Мотя пытался докопаться до истины, но его интересовали не столько подробности, сколько то, уедет Доротея или останется. Доротея сказала, что пока останется…

…Доротея налила в чашку бульон, взяла ложку.

– Я сам! – сказал Мотя. – Еще не умер. – Он хотел добавить «и не погиб в горячей точке», но удержался.

Он пил бульон как компот, без ложки. Сидел, опираясь на тощие больничные подушки, громко глотал, смотрел на Доротею. Доротея заметила, что рукав его пижамы разорван на локте.

– Котлету? – спросила.

– Потом. Бульон, между прочим, недосоленный.

– Тебе соль вредно, повышается давление. Что еще принести?

– Картошку фри. Принесешь? Только не говори, что вредно.

– Принесу, ладно, – согласилась Доротея. – Один раз можно. К тебе наши девушки собираются. Может, сегодня.

– Тогда схожу умоюсь, – сказал Мотя и закряхтел, поднимаясь.

– Ты куда? Лежи! Они придут вечером.

– Тебя проводить. Иди, работай, Доротея. Ты теперь начальник, старайся.

Доротея фыркнула: приколист!

Мотя проводил ее до выхода из отделения. Притянул к себе, чуть коснулся губами лба, тут же оттолкнул, и она поспешила вниз по лестнице и с облегчением выскочила в больничный двор. Подумала: бедный Мотя…

– Поймал майора? – с ходу начал Монах, подходя к столику, где уже томился в ожидании прибежавший раньше срока Добродеев.

Дело происходило, разумеется, в баре «Тутси». А где ж еще? И добрый Митрич был на посту – завидев Монаха, уже поспешал с тележкой.

– Поймал! Нет у майора Мельника приема против старика Добродеева, – сказал журналист самодовольно. – Сначала ни в какую, занят, дела, дежурство, то, се, но старик Добродеев был тверд и сумел убедить.

– Что этот… Липунцов-Леденцов? Какие-то подвижки в деле профессора?

– Он не Липунцов, а Слепунцов. Мельник говорит, человек у них новый, только со студенческой скамьи, а дело простое, потому и поручили. Простое и бесперспективное, обычная кража, а смерть хозяйки досадный несчастный случай. Это не значит, конечно, что их не ищут – Слепунцов опросил соседей, прошелся по лавкам антиквариата, но сам понимаешь… Очередной «глухарь». В их картотеке профи по сейфам, «галерейщики» и «антиквары», домушники по налу и ювелирке. Но то люди серьезные, а тут не поймешь, что за зверь. Я сказал, ты тоже так думаешь, мол, Христофорыч считает, любители, да и не грабили, а обыскивали. – Добродеев сделал паузу.

– А он?

– А он спросил, с какого перепугу ты так думаешь?

– А я говорю, бумагами профессорскими интересовались, архивом.

– А он что?

– А он уставился на меня, как на привидение. Потом говорит, что Слепунцов не упоминал про архивы. И что же там было в этих архивах, спрашивает. А я ему: профессор Лещинский, говорю, сам не в курсе, что там было, а чего не было, сказал только, бумаги были сброшены с полок из вредности – мол, походя зацепили и сбросили, и никому они не нужны, старье, все уже давно использовано в книгах и статьях.

– А майор?

– Спросил, краеведческих материалов там не было?

– Краеведческих? – нахмурился Монах. – При чем тут краеведение? Профессор спец по древней истории.

– Ну! Говорю, понятия не имею. А что, спрашиваю. А он: ничего, просто интересуюсь, а сам так и сверлит взглядом. Взгляд у него – не дай бог, приснится. Представляешь, Христофорыч, я же физиономист, у меня колоссальный жизненный опыт, знакомы мы с ним добрый десяток годков, а что у него в черепушке варится – хрен поймешь, «человек в себе». Короче, по грабежу пока ничего нового. А что за неизвестный труп, спрашиваю, на Сиверской? Он так и вскинулся: откуда дровишки? У меня, говорю, свои источники. Так есть труп? Он разглядывал меня минут пять, соображал и прикидывал. Потом говорит: ну, есть. Кто таков, спрашиваю, личность установили? Местный? Он снова взглядом сверлит, потом так неохотно: «Установили. Приезжий». А как его? – веду дальше. Статуэткой, говорит. Мраморным львом. И снова замолчал, только смотрит. Взгляд, конечно… Я и так, и этак, с подходами, говорю, а что свидетели, кого подозревают, отправили ли запрос коллегам? Он ухмыльнулся – чисто тебе Мефистофель, посмотрел на часы и говорит ни с того ни с сего: как там Монах? Бегает? Бегает, говорю. Не отбыл в тайгу? Не, говорю, пропустил сезон, очень переживает, может, сбежимся? Покалякаем за жизнь… Можно в «Тутси». Пивко, «фирмовые Митрича», как смотришь? Он снова ухмыльнулся, кивнул. Позвоню, говорит. Чуток разгребусь, и сразу. А вы держитесь в рамках, бойцы, не лезьте. Куда, спрашиваю, не лезть? Он только бровью дернул, потом говорит, никуда, говорит, не лезьте. Береги Монаха, а то у него… как это у волхвов? Карма, вроде? А то у него карма в последнее время чего-то хромает… на одну ногу! И ухмыляется. Ну, мне пора, говорит, заболтался я тут с тобой, привет, до встречи. И был таков.