Отличная аргументация, чтобы истребовать у министрарасширение бюджета, подумал Усы и записал в блокноте для высочайших докладов«erblindeter Zyklop».[22]

Пока он скрипел карандашом, Монокль подмигнул офицерунезастекленным глазом: молодцом, Зепп, горжусь тобой.

– Хорошо, капитан, – Усы снова застегнулкрючок. – Можете идти.

Теофельс грациозно отсалютовал, с хрустом развернулся и,звеня шпорами, отмаршировал за дверь.

– Настоящая военная косточка, – проворчалначальник таким голосом, будто объявлял арест на тридцать суток.

Через адъютантскую Зепп прошествовал всё таким же гусаком. Вкоридоре позволил себе несколько смягчить поступь. На лестнице оглянулся иувидев, что никого нет, весело поскакал через две ступеньки.

Пролетом ниже остановился перед зеркалом, ухмыльнулся.Начальству потрафил, теперь можно вернуть себе человеческий облик.

Он растрепал волосы и снова, но уже без пробора, разгладил;монокль сунул в карман; с усов стер воск, и они распрямились.

Подмигнул себе. Шепнул: «Ловкий ты парень, чертяка». Симэпитетом Зепп аттестовал себя лишь в моменты наивысшего довольства.

Настроение у капитана было великолепное, еще спозавчерашнего дня. Любовь начальства – в сущности, ерунда. Ордена – тем более.Главное – виртуозно выполненная работа.

Убедившись, что на лестнице по-прежнему никого нет, капитанфон Теофельс прокатился до следующей площадки по перилам.

Не менее счастливый Алексей Романов крутил руль «руссобалта»и распевал ариозо герцога Бургундского, заменяя «Матильду» на «Симаду», а«черные очи» на синие:

Кто может сравниться с Симадой моей,

Сверкающей искрами синих очей,

Как на небе звезды осенних ночей!

Симочка, ради загородной прогулки повязавшая волосы платкомяпонского шелка (отсюда и «Симада»), слушала так восторженно, а взвизгивала отскорости так очаровательно, что Алеша просто не мог не остановиться и непоцеловать ее в раскрасневшуюся щечку, а потом в губки.

– Пой, пой! – попросила она (они уже второй деньбыли на «ты»).

Он снова разогнался по чудесной, только немножко пыльнойдороге и запел:

Она только взглянет, —

Как молнией ранит,

И пламень любви

Зардеет в крови;

Она засмеется

Иль песней зальется, —

И жемчугов ряд

Лицо осветят…

На ухабе Симочка ойкнула, качнулась всем телом к шоффэру.Пришлось снова останавливаться и целовать ее.

Так и ехали почти до самой Гатчины: под рев мотора, пение извонкие поцелуи.

Когда свернули на проселок и сияющий водитель сказал, чтоосталось совсем недалеко, Симочка прошептала «Жалко». Это ли не счастье?

А еще утром Алеша плакал. Не по-детски, конечно, не навзрыд,но слезы на глазах выступали и голос срывался.

Это когда он провожал Лавра Константиновича на операцию, ужевторую. Первый раз штабс-ротмистра резали еще позавчера, в сельской больнице,но пулю достать не сумели. Нынче же князем должен был заняться профессорТихомирский, звезда военно-полевой хирургии. Шансы на выживание оценивалисьневысоко, потому что пуля, разорвавшая офицеру внутренности, была разрывная.

– У нее оболочка при ударе раскрывается. Как лепестки уцветка, – еле слышным голосом объяснил студенту Козловский, скосиввоспаленный взгляд на пышный букет, что стоял на тумбочке близ кровати. –…От его превосходительства. Навещал. Руку жал. Даже в лоб лобызал.

Лавр Константинович закусил губу от боли и сделался ещебледнее. Под глазами лежали синие тени, рот ввалился, к локтю была прицепленарезиновая трубка (перед операцией раненому делали переливание крови).

У Алеши подкатил к горлу комок. Невыносимо было видетькнязя, такого сильного, энергичного, мужественного, в этой больничной палате,на пороге смерти. Особенно, когда на улице светило солнце и жизнь была до краевнаполнена счастьем.

– Э-э, что это у вас капель из глаз, – попробовалулыбнуться штабс-ротмистр. – Хороните, что ли? Зря. Мы, Козловские, породаживучая… Предка моего Иван Грозный на кол посадил… Так князюшка день, ночь иеще пол-дня не желал Богу душу отдавать. Висел себе да государя-батюшку матернолаял…

Алеша заморгал, стряхивая слезинки, и приказал себе: «Нераскисать!» Перед наркозом больной должен верить, что всё будет хорошо.

– Так-то лучше. – Козловский облизнул лиловыегубы. – Я с вами вот о чем хотел… Что сказать? Молодец. Спасительотечества… Ладно, комплименты опускаю, сил нет. Я про другое… На что вамматематика? Всё равно будет война, не доучитесь. На фронт пойдете, жалко… У васталант. Вам в контрразведку нужно… Чинов у нас, правда, не выслужишь. Наградтоже. Вам его превосходительство что сказал?

– «Отменная работа, господин Романов, – нагнувголову и набычившись, передразнил Алеша генерала. – Отрадно наблюдать встоль молодом человеке м-м-м столько самоотверженности и патриотизма. Благодарюот имени отечества. Далеко пойдете». Лобызать не лобызал, но руку тряс долго.

Козловский беззвучно рассмеялся – уже неплохо.

– А мне сказал: «Сами знаете, на нашей службе боевыхорденов не дают, а на статский орден вы сами не согласитесь». Хитрит, бестия.Так и не доложил наверх о похищении плана… Побоялся, что голову оторвут… Заплохую работу контрразведки… Наплевать. Главное, что немцам достался кукиш.

Это неромантическое слово было последним, что услышал Алешаиз уст товарища.

В палату вошел профессор, санитары вкатили тележку. Какой-тогосподин в очках сразу закрыл князю лицо марлей, от которой сильно неслохлороформом.

И повезли Рюриковича на ристалище Жизни со Смертью.

– Вам, юноша, тут торчать незачем, – строго сказалпрофессор перед уходом. – Поверьте моему опыту: нервозность близкихпередается оперируемому. Что это вы тут всхлипываете? Подите в синематограф,выпейте вина, погуляйте с барышней. Если пациент вам дорог, источайте joie devivre.[23] Это его поддержит лучше рыданий.

А у выхода из госпиталя Алеше вручили пакет от князя. Тамлежал ключ от автомобиля и коротенькая записка: «Мне нескоро понадобится.Катайтесь».

Вот Романов и послушался профессора, отправился источатьрадость жизни.