своих малюток помочь доброму дядюшке Франклину перехитрить нехороших дядюшек Адольфа и Бенито. Все, что случилось с детишками в их опасном путешествии в Неизвестную Пустыню, разыгрывалось всей делегацией… Заключительной кульминацией было изображение испытаний [ «Тринити»], причем роль вышки играла [стремянка], с которой опрокинули ведро, набитое всякой всячиной: все это сверкало, гремело и трещало в течение нескольких минут. Многие из женщин не вполне понимали, что́ это значит, но у мужчин эта сцена пользовалась огромным успехом, в особенности некоторые из грохочущих частей. В общем, спектакль стал настоящей сенсацией[3074].

Потом они раздвинули мебель и стали танцевать, так же как танцевали на этом необычном курорте посреди пустыни бесчисленными субботними вечерами в течение всех долгих лет войны.

9 ноября Нильс Бор, снова поселившийся в копенгагенском Доме почета, писал Оппенгеймеру:

Мне очень жаль, что я не смог повидаться с Вами перед возвращением в Данию, но из-за трудностей с организацией поездки мы с Маргрете не смогли, как собирались, приехать в США до отмены секретности проекта, а после этого мне не советовали откладывать возвращение в Данию.

Нечего и говорить, как часто мы с Оге вспоминаем все то, что Вы и Китти сделали для нас в последние бурные годы, когда мне были так важны Ваши понимание и сочувствие, и какую тесную связь с Вами я ощущал, надеясь, что это великое свершение сможет внести решающий вклад в установление гармоничных отношений между народами…

Мне хочется верить, что это дело развивается в благоприятном направлении[3075].

Бор знал, что это далеко не так; в Соединенных Штатах раздавались громкие призывы к сохранению и защите «атомной тайны» Америки. Той же осенью и в начале зимы из целой серии сообщений о деятельности Советского Союза стало ясно, что в тайне можно сохранить очень немногое. В середине сентября Военное министерство узнало, пишет историк Герберт Фейс, «что советские власти приказали командирам чехословацкой армии распорядиться о передаче им всех германских планов, деталей, моделей и формул, имеющих отношение к применению атомной энергии, ракетного оружия и радаров. Русская пехота и инженерные войска оккупировали Яхимов… и Иоахимсталь, город и завод, – единственное место в Центральной Европе, где в то время добывался уран»[3076]. Старая шахта, из отходов которой Мартин Клапрот когда-то впервые выделил тяжелый серый металл, который он назвал ураном, та самая шахта, которую исследовал в своем походе 1921 года Роберт Оппенгеймер, попала в руки Советов.

24 декабря атташе американского посольства в Москве предупредил, что «СССР твердо намерен обзавестись атомной бомбой. Об этом было заявлено официально. Скудные имеющиеся данные говорят о том, что в этом направлении прилагаются большие усилия и этому предприятию присвоен сверхвысокий приоритет»[3077]. В Америке это известие вызвало непонимание, как вспоминает Герберт Йорк: «Большинству… из нас Россия казалась такой же загадочной и далекой, как обратная сторона Луны, и не намного более производительной в том, что касается по-настоящему новаторских идей и изобретений. В то время ходила шутка, что русские не смогут тайно привезти ядерную бомбу в чемодане в Соединенные Штаты, потому что еще не изобрели чемодана»[3078]. Но, хотя американское руководство и не верило, что Советский Союз сможет вскоре получить атомную бомбу, его намерения в противном случае и мотивы его действий стали предметом интенсивных обсуждений в правительстве США.

Как это ни печально, эти споры заслонили более важный вопрос, впервые в истории возникший перед миром. Роберт Оппенгеймер выступил со своими показаниями перед конгрессом; он уже начал прокладывать себе путь в коридоры власти; теперь, бурным вечером одной из пятниц ноября 1945 года, он вынес ядерную дилемму на общественное обсуждение. Его уже не ограничивали обязанности директора Лос-Аламоса, и он выступил перед пятьюстами членами Ассоциации научных сотрудников Лос-Аламоса, собравшимися в большем из кинотеатров на Холме. Его слова сохранились в неотредактированной расшифровке выступления, почти такими же, какими их слышали собравшиеся; гром, гремевший над плато, оттенял те простые мысли, которые он излагал[3079]. Его речь по-новому представляла то будущее, которое предвидел Бор, и улавливала ограничения и возможности, сохранявшиеся в настоящем.

«Сегодня я хотел бы выступить – те из вас, у кого хорошая память, возможно, вспомнят, что я имею на это некоторое право, – в качестве такого же ученого, как вы, – начал Оппенгеймер в шутливом тоне, – по крайней мере, человека, так же, как вы, обеспокоенного той ситуацией, в которой мы оказались». Речь, по его мнению, шла о «вопросах весьма простых и весьма глубоких». С его точки зрения, один из таких вопросов был: зачем ученые создали атомную бомбу? Он перечислил несколько возможных мотивов: страх, что нацистская Германия создаст ее первой, надежда, что она приблизит окончание войны, любопытство, «страсть к приключениям» или желание, чтобы мир узнал «что́ может быть сделано… и решил, что с этим делать дальше». Однако он считал, что главные мотивы были этическими и политическими:

По сути дела, мы занимались этой работой потому, что это было органически необходимо. Если вы ученый, вы не можете остановить этот процесс. Если вы ученый, вы верите, что полезно выяснять, как устроен мир; что полезно выяснять, какова на самом деле реальность; что полезно давать человечеству в целом максимальные возможности управления миром и существования в нем в соответствии со взглядами и ценностями человека…

Невозможно быть ученым, не веря, что познание мира и та власть, которую оно дает, сами по себе ценны для человечества и что вы используете их на благо распространения знания и готовы отвечать за последствия своей деятельности.

Глубоко укорененная вера в ценность знания, которую Оппенгеймер приписывает здесь науке, вторит лаконичной формулировке ценности открытости, которую предложил Бор: «Сам факт того, что знание является основой цивилизации, прямо указывает на путь преодоления нынешнего кризиса». Задолго до них сходное убеждение высказал Томас Джефферсон, понимавший основополагающие принципы демократии. «Насколько мне известно, только сам народ может быть надежным вместилищем верховной власти в обществе, – писал он ближе к концу своей жизни, – и если мы считаем, что народ недостаточно просвещен, чтобы распоряжаться ею со здравомыслием и благоразумием, следует не лишать народ власти, но способствовать формированию его благоразумия».

После этого Оппенгеймер перешел к рассмотрению политических перемен, к которым, как он считал, новое оружие приведет человечество:

Но я думаю, что пришествие атомной бомбы и неизбежное распространение знания о том, что изготовить такие бомбы не так уж трудно, что они появятся повсеместно, если люди захотят, чтобы они появились,