Мне действительно никогда не хотелось найти свое место в жизни. Хотелось, чтобы место для меня появилось само собой, но свое — необязательно. Я общался только с теми, кто общался со мной, делал что-то только тогда, когда это необходимо. Я не знал, зачем жить иначе. А она, похоже, наоборот — не знала, зачем жить так, как я.

— Ты открыла мне глаза на мое убожество, — поблагодарил я Румани.

— Вряд ли ты увидел все свое убожество целиком.

Я надеялся, что это не так.

— А может, это ты преувеличиваешь?

— Если бы, — сочувственно сказала она.

— Какой есть, такой есть, — философски отбился я.

Румани ненадолго затихла, а потом чуть печально сказала:

— Вот бы нам не нужно было выбирать между тем, что хочется делать, и тем, что приходится.

— В смысле?

— В смысле, я не мечтала работать в пивном ларьке.

— А о чем ты мечтала?

Румани нахмурилась. Повисло молчание. Молчание, но не тишина — в ее доме слышимость отменная, так что, когда никто не говорит в одной квартире, из нее становится слышно, кто говорит в другой. И вот я слышал, как где-то за стеной мужской бас со знанием дела что-то втолковывает, должно быть, своим домашним, пока его внимательно слушают и не перебивают. Каждое слово, сказанное этим мужским басом, вес имело приличный. Килограмма два.

— Я… не помню, — удивлённо ответила Румани.

— Из тебя бы вышел хороший психолог, — попытался подбодрить я.

Она скривилась.

— Фу, нет. Каждый день заниматься тем же, чем я занимаюсь с тобой? Да помереть лучше!

Я засмеялся и прикрыл глаза. Потом открыл и начал рассматривать комнату, потому что говорить больше ни о чем не хотелось. Старые буроватые обои, отклеивающиеся коркой под потолком, трубы вроде тех, которую пробил Лаврентий…

Вдруг мой взгляд остекленел.

Я привстал и спросил:

— А это еще что такое?

Я смотрел на календарик. Календарик висел на стене, на нем были наши пирожки. Конечно, не совсем наши — просто пирожки, наши выглядели не настолько фотогенично. Но я видел этот календарик в ворохе печатной продукции.

— В магазине дали, у них акция какая-то, — ответила Румани, не понимая, почему я так всполошился.

Наконец я ощутил действие маркетинга на своей шкуре.

— Пообещай, что никогда не будешь покупать эти пирожки, — строго сказал я, посмотрев ей в глаза.

— Почему?

Я глубоко вдохнул, чувствуя, как со всех сторон на меня летит огромная пропасть, полне Ничто, отсутствие смысла, и с чувством ответил:

— Они невкусные.

***

Проснувшись на полу у кресла, я обнаружил, что накрыт её шалью. Улыбнулся. Сразу понял, что дома никого нет: слышал, как тикают часы у соседей.

Через старые узорчатые занавески светило солнце, отбрасывая кружевные тени на все вокруг. В лучах летали пылинки. На улице китами гудели автобусы.

На плите я увидел сковороду с трогательной половиной остывшей яичницы. Пока я ел, об мои ноги терлись коты, и все мои штаны покрылись их шерстью.

Я впервые увидел вид за окном при свете солнца.

Вид был хороший. Осталось решить, что делать дальше со своей жизнью.

К Лаврентию я бы не пошел и под дулом пистолета. Кроме него вариант оставался всего один.

Если Румани нет дома, значит, она на работе — по обратной логике я нашел ее прошлым вечером.

Коты не хотели меня отпускать или прогоняли — кто их, мохнатых, разберет. Проводили до самой двери. Пришлось поставить ногу в проем, чтобы ни один зверь не ушел за пределы квартиры.

Почему-то я чувствовал себя очень счастливым, когда шел по улице. Даже не вспоминал про Ярослава и Лаврентия. И про родителей не вспоминал. И про Раду. Совсем-совсем.

Проспект бурлил жизнью, народ просыпался и валил на работу. Я подумал, что сейчас, должно быть, целые толпы валят к Румани за сигаретами и решил немного подождать, чтобы не отвлекать ее от работы. Свернул во двор, нашел лавку у подъезда и сел. Пожалел о том, что не курю, потому что сигарета была бы очень кстати.

Вдруг прямо под своими ногами я заметил листовку.

На ней крупными буквами было написано:

«Здоровью живота поможет наша вкуснота!».

Это было так тупо, что я сразу же узнал почерк Лаврентия. Почему-то за хрень которую сморозили они, стало стыдно мне. Зачем позориться и выставлять на всеобщее обозрение такой бред?

Но в какой-то момент отрицательное «я бы в это не поверил» перешло в уверенное «они в это поверят». Я вспомнил вывески, которые видел на улицах с самого раннего детства — они еще глупее, чем эти листовки. Ярослав и Лаврентий подстроились под аудиторию, в этом нет их вины.

Они. Не мы.

Я решил больше не сидеть на этой лавке. Перед тем, как уйти, бросил листовку в помойное ведро.

На проспекте жизнь все еще бурлила, но у меня не получалось смешаться с толпой и поймать ее ритм: я все время уходил в свои мысли. Из них меня выдернул промоутер, подпихнувший мне под нос такую же листовку, как та, что я только что выбросил.

Я злобно отпихнул промоутера, но уже через пару метров меня ждал переносной столик, на котором стояла пластиковая тарелочка с кусочками пирожков. В каждый из них была воткнута шпажка.

Дегустация.

Я скривился и вспомнил о том, как Ярослав пролил содержимое желчного пузыря на мясо. Дальше шел пошатываясь.

Только она могла спасти меня, только рядом с ней я почувствую себя лучше — и она уже совсем близко, я уже представил ее глаза и волосы, ее улыбку, думал — что она мне скажет, когда я войду? Поздоровается? Удивится, не ждала? Спросит, как я спал или понравилась ли мне ее яичница?

Понравилась. И спал я хорошо.

Когда я пришел, в ларьке у Румани почти никого не было.

Только Ярослав.

Я встал, как вкопанный, когда увидел его. А он чем-то рассмешил Румани — у нее все еще лучились морщинки вокруг глаз. Она увидела меня и вместо приветствия выдала:

— Никуда от него не спрячешься. — С обиженной миной, как будто я ее преследую.

— Ну привет, — сказал Ярослав.

Я никому ничего не ответил, но прошел и встал у стены. Тогда я разглядел на прилавке такую же пластиковую тарелочку, как я видел на улице. На тарелочке лежали такие же пирожки с такими же шпажками.

— Они, вообще-то, вкусные, — задорно сказала она. — Зачем ты мне врал?

Ярослав удивленно взглянул на меня.

— Что он тебе говорил?

— Просил пообещать, что я их есть не буду, — ответила Румани.

Ярослав рассмеялся.

— Он