смеялись постоянно, советовали в цирк идти выступать… Боялся я со всеми домой идти: и толкнуть могли, и портфель отобрать. Вот и ждал, когда двор опустеет. Гриша всегда за меня заступался. Я не на Гагарина хотел быть похож, а на Гришу самого. Смелый, добрый, сильный. Он лучший друг мой был.

Мы слушали, затаив дыхание. Голос дяди Бори был тихим и мягким, наполненным неподдельным чувством гордости за друга.

У меня защипало в глазах. Мы забываем про друзей, расставшись с ними на летние каникулы, а Борис Ефимович пронёс воспоминания о человеке почти через полвека!

Я посмотрел на Лёху с Димкой, и пообещал себе, что бы не случилось, никогда не отталкивать их. Судя по взглядам, направленным на меня, ребята пообещали себе то же самое.

Дядя Аргус продолжил:

— … В тот день мы собирались с Гришей в однодневный поход, как только объявят результаты экзаменов. Тогда их в восьмом сдавали и десятом. Я взял с собой сумку с бутербродами и термосом, и кулёк сушёных яблочных долек, — очень уж мой друг любил яблоки, да только в то время их было не достать в мае, потому он их ещё с осени засушивал. Гриша же пообещал захватить подстилку, спички и котелок. Утром нас собрали в кабинете. Учитель алгебры и геометрии, учительница литературы и русского языка, «физичка» … Все там были. К слову, класс наш учился хорошо, все собирались в девятый идти. Были, конечно, тройки, но в основном по алгебре. Но когда очередь дошла до Гриши, учитель русского и литературы вышла вперёд. Со смехом она принялась зачитывать его сочинение на тему «Кем я хочу стать». Мол, такие опусы только под стекло класть и в музей сдавать. И обороты-то ей не понравились, и почерк у Гриши плохой, и что ни фраза — то глупость. Раскритиковала она его в пух и прах, все над ним смеяться стали. Кроме меня, конечно. А в конце учительница к коллегам повернулась и говорит: «Я ему «три» из жалости поставила. Но в девятом классе жалеть не буду, останется на второй год, — значит, так тому и быть». Уж не знаю, чем ей так Гриша досадил. Весь год улыбалась и хвалила, а тут раз — и помоями облила.

Как закончилось всё, я подошёл к другу, чтоб утешить, самые бранные слова, что вспомнил, — все про учительницу сказал! А Гриша только улыбнулся тихонько и подмигнул. «Я, — говорит, — не расстроился. Она не на меня злится, а на себя, наверное. Или напомнил я ей кого-то. А на второй год оставить хочет? Так я уже для себя всё решил. Не останусь в девятом, пойду в училище. Стану электриком. Так у меня, — говорит, — шансов больше будет на Байконур уехать. Пойдёшь со мной? Электрики хорошие всегда нужны».

Я и согласился. Решили обсудить всё подобно в лесу уже, как место для костра найдём. Гриша хотел в уборную зайти перед прогулкой, и с учителем по физике попрощаться, — очень уж друг его уважал. А я остался ждать в кабинете. Но тут налетели мальчишки из параллельного класса, повалили, зажали, а главный заводила их, Валя Остапенко, ботинок мой снял и давай приплясывать. «Что, — хохочет, — калека, расстаёмся с тобой на три месяца почти! Над кем же мне смеяться? Напоследок, чтоб не забыл меня, вот тебе задание». Открыл створку и на карниз соседнего окна, которое давно сломано было, обувь закинул. «Вдруг похудеешь, пока доставать будешь. О тебе, видишь, забочусь». Заржали они, толкнули меня и убежали. А я сижу на полу и еле слёзы сдерживаю. Мне без обуви идти — что по стеклу. Точно тогда решил из школы уходить вместе с Гришей. Но друг вернулся, увидел всё это и рассердился. Пообещал разобраться с Валей. Поднял меня, отряхнул, на стул посадил. Достал из сумки пару яблочных долек, съел с наслаждением и полез в окно. Я за ним хотел броситься, чтоб остановить, а он меня успокоил: «Не бойся, Боря, я же вот не боюсь! И Гагарин не боялся, даже когда погиб. Я точно это знаю». Он достал тот чёртов ботинок, достал! Кинул мне его. Таким гордым был в этот момент, таким счастливым… Вскинул руку победно, улыбнулся, и … — дядя Аргус снова вздохнул. Вздохнули и мы. — Не удержался. Соскользнул. Вот он был, улыбался и шутил, — и вот его нет. Я даже подбежать к окну не смог. Парализовало меня. Стоял с ботинком в руке, а в голове одна мысль ворочалась: «Я виноват. Я виноват. Я!», — Борис махнул рукой и отвернулся. Я краем глаза увидел, что Надя вытирает рукой слёзы, а Лёха ободряюще обнимает её за плечи. По помещению снова пролетел ветерок. Лёгкий и тёплый, с еле слышным ароматом яблок. Мне показалось, что я услышал мальчишеский смех где-то вдалеке. А может, я просто хотел его услышать.

— Дядя Боря, — всхлипнула Надя. — Что же дальше было?

— А дальше разбирались долго. Учительницу обвинили. Родители ополчились против неё, и РАНО их поддержало. Уволилась она, уехала из города, уж куда — не знаю. Я пытался объяснить, что случилось, рассказывал про Валю Остапенко, и про ботинок, и про планы Гриши на училище… Не специально выпал, он жить хотел! Но кто будет слушать тринадцатилетнего мальчишку. Взрослые — они же умные, мудрые. Сами все знают. Так и замяли дело, похоронили Гришу за счёт школы и забыли. Мать его даже на кладбище не пришла. Только я был, учитель физики, да несколько одноклассников. Ушёл я потом из школы в училище, как и пообещал. Но не на электрика учиться, а на слесаря. И когда работать начал, первым делом смастерил для Гриши памятник в виде ракеты. Сам раскрасил, от коррозии обработал, и название написал: «ГГ». «Григорий» и «Гагарин». Грише бы понравилось, я точно знаю. Знаю и то, что дух моего погибшего друга решил остаться в школе. Я иногда слышу его смех. И чувствую тепло. Будто он мне руку на плечо кладёт и сказать что-то хочет. Только я никак не могу разобрать, что именно.

Повисла тишина, прерываемая лишь тиканьем часов и лёгким шелестом занавесок. Дядя Боря шумно выдохнул и посмотрел на нас. Мне захотелось что-то сказать. Как-то подбодрить пожилого охранника.

И я не нашёл ничего лучше, чем протянуть ему руку.

— Дядя Боря, можешь мне не верить. Но я, кажется, знаю, что хочет Гриша тебе сказать таким образом.

— Что же? — Борис Ефимович ответил на рукопожатие и склонил голову.

— Что ты не виноват в случившемся.