всего, по той простой причине, что всякий ее пересказ, как бы она ни старалась, все-таки был информацией из вторых рук, обработанной и переваренной ее сознанием. И вообще, если вдуматься, тут скорее мог бы помочь не логик, а психолог. Вопрос-то, в сущности, стоял так: кто врет? А кто-то из опрошенных врал безусловно.

— Почему, собственно? — возразил Гриша. — Ни один из трех рассказов двум другим не противоречит. Теоретически все вполне совместимо. Сначала к Гарику приходит Мирела, Маша ее видит, потом Мирела идет в дом, а к Гарику входит Маша, в это время приезжает Лена и видит Машу у Гарика… Почему-то мне кажется, что я брежу.

— Мне тоже… Но постой, я же не об этом! Мирела и Гарик — не могу в это поверить! Вот что невозможно!

— Ну значит, Маша врет. И о своем визите в сарайчик она, кстати, умолчала.

— Если Лена не ошиблась. И если Лена говорит правду. Но дело опять-таки даже не в этом. А вот в чем. Зачем она, Маша то есть, написала письмо Миреле? Понимаешь? Если она все это сочинила — то зачем письмо? Разве что она ее все-таки с кем-то спутала? Приняла кого-то за Мирелу? То есть к Гарику заходил еще кто-то… но кто? И как, как она могла спутать? Что за чушь? Понимаешь, подумать в такой ситуации на Мирелу — это совсем не очевидно. Уж скорее она могла бы подумать… ну я не знаю, ну хоть на Лерку, что ли. И потом, она так уверенно говорит… И письмо! Зачем бы она письмо написала! Тьфу, это я уже говорила! Видишь? Я хожу по кругу!

Катя зачем-то вскочила и стала надевать халат. Халат был Гришин, запасной, Кате все еще малознакомый, поэтому она запуталась в рукавах и поясе. Кое-как запахнулась и стала ходить взад-вперед вдоль кровати. Гриша сидел, закинув руки за голову, и следил за нею глазами. Катя повернулась к нему и остановилась.

— И потом еще вот что. Можно подумать, меня его личная жизнь волнует. Не в том же дело, кто с ним спал! А вот в чем: очень может быть, что кто-то из тех, кто там ошивался возле сарайчика, закрыл эту самую печную заслонку. Тот, кто зашел туда последним, так? То есть, судя по всему, не тот, а та.

Гриша что-то прикинул и покачал головой.

— Н-нет, не так.

— Почему не так?

— Потому что угарный газ не имеет цвета и запаха. Потому что он действует не сразу.

— Безнадежно, — Катя сердито махнула рукой. — Надо просто взять себя в руки и перестать об этом думать.

Гриша похлопал по кровати рядом с собой.

— Иди сюда.

Катя послушно присела. «Хорошо бы действительно выкинуть все это из головы. Почему меня так на этом заело? Почему в голове, помимо воли, то и дело прокручиваются обрывки разговоров, картинки из прошлого? Наваждение. Необходимо додумать что-то, в свое время недодуманное. Но почему оно являет мне себя в виде детектива?»

С «девочками» они в эти дни созванивались более или менее регулярно — из-за Жени. Чтобы не тревожить Федора звонками, договорились так: Лера звонит ему, а потом обзванивает остальных — по цепочке. Много раз подряд Федор говорил одно и то же: без изменений. И вдруг — радость! Врачи сказали: наблюдается положительная динамика. Долго боялись говорить и вот — сказали! Конечно, тут никаких гарантий и радоваться надо осторожненько, но все-таки, все-таки… Немного от сердца отлегло.

Было еще несколько встреч с Никой, но каких-то невразумительных. Сначала Ника плакала, жаловалась на Илью, но в ответ на Катины уговоры плюнуть и жить дальше — вдруг начинала говорить, что Илья здесь вообще ни при чем, а просто все пошло куда-то не туда, вся жизнь… Выглядела при этом очень хорошо, просто отлично — изящная, элегантная, очень удачная стрижка, все такое. Потом вдруг в один прекрасный день пришла совсем в другом настроении — веселая, возбужденная. Оказалось, что откуда-то из подземных глубин вдруг возник Андрей, о котором сто лет не было ни слуху ни духу. Причем возник в состоянии нежном и покаянном, со словами, что не было в его жизни большей глупости, чем его поведение с Никой, и большей беды, чем их расставание. Ника показала фотографию в телефоне — примерно такой же, как был, седины, разумеется, побольше, но кому это мешает. Катя, поколебавшись, все-таки не выдержала и спросила: а помнишь, как он тогда, на даче, спорил с Васькой? Как говорил, что не надо рассказывать правду, нельзя позорить родную мать? Ника смотрела расстроенно:

— Не помню. А ты уверена? Может, это не он? Я помню, как Сашка… что-то такое, в этом духе. А про Андрея не помню.

— Вообще-то да, уверена, — вяло пробормотала Катя, не очень понимая, как вести себя дальше.

— А знаешь, это как-то чудно, — вдруг задумчиво проговорила Ника. — Роман у нас с ним был, прямо скажем, дурацкий — ни то ни се: то есть, то нет, помнишь? Но все-таки сколько-то там лет это тянулось… И вот, представь себе, за все это время он ни разу не высказывал ничего похожего. Ни одного разочка! И потом, тогда, в Измайловском, — что он говорил, помнишь?

— Помню… Не знаю я, Никуш… — Катя не выдержала и пошла на попятный. — Посмотришь, в конце концов, что и как.

Вообще действительно странно. Можно предположить, что во время спорадических вспышек романа им было не до политики. А с другой стороны, предположить никак нельзя, потому что — когда все это было? В перестройку! А кто в перестройку не говорил о политике? Да нет, говорили, конечно, не могли не говорить! А тогда — что же? Нику ничего не насторожило. Может, у него заскок именно на почве люстрации? А вообще — пусть разбираются сами, не мое это дело. И Катя решительно выкинула Андрея из головы.

Однако, как выяснилось, ненадолго.

Позвонила Лера и позвала всех в гости — выпить за Женькино здоровье. Именно так: не отпраздновать улучшение, потому что все-таки рановато, а просто посидеть вместе и выпить за ее здоровье. Сказала, что особенно ничего готовить не будет, заранее извинилась, а сама напекла каких-то немыслимых пирогов, и все они, проклиная ее на разные лады — прощай, диета! такие соблазны! — объелись до неприличия. За