столом с ними сидел Леркин сын Гоша, здоровенный баскетболист, улыбчивый и симпатичный. Об анонимках не вспоминали. Пили за Женькино выздоровление, и когда Гоша спросил, нашли ли того, кто это сделал, просто ответили: нет, подлец сбежал, было темно, никто ничего не заметил. Но и потом, когда Гоша ушел, продолжали говорить о всякой всячине, не касаясь ни анонимок, ни истории с Женькой. Катю это вполне устраивало, она чувствовала себя как бы в долгу перед Лерой — та возлагала на нее такие надежды!

О Васиных делах заговорили случайно. Нике позвонил Илья, она вышла поговорить на кухню, потом вернулась и сказала, вздыхая: как же хорошо, когда мужик такой уравновешенный, спокойный, как Вася… В подтексте было — конечно, не такой, как Илья.

— Ха! Спокойный! — отозвалась Мирела. — Сегодня прочитал одну статейку и полчаса на стенку лез.

— Какую статейку? — поинтересовалась Катя.

— А вы не читали? Сегодня вышла, «Правда и ложь о Катыни». Ну там, разумеется, не только о Катыни, а обо всех трех местах, где их расстреливали. Катынь — это теперь как бы общее название. Ну вы понимаете.

— И что там? — спросила Лера.

— Как что? — Катя сердито махнула рукой. — Ясно что. Все — поклеп, геббельсовская пропаганда. Что же еще, если Вася озверел. Я одного не понимаю: зачем это читать? Ну хорошо, ладно, я не права. Васе, наверное, надо знать, быть в курсе. Но нельзя же на это всерьез реагировать! Так же можно с ума сойти.

— Вот! А я о чем говорю! — оживилась Мирела. — Но знаешь… справедливости ради — если уж совсем «геббельсовская пропаганда» и ничего боле, то он все-таки не очень реагирует. А тут такая, знаешь, как бы спокойная, взвешенная, академическая. Падла! — вдруг добавила она с выражением. — Настоящих доказательств, говорит, нет никаких. Все документы, записка Берии Сталину, все подписи, всё — подделка. Страница с подписью напечатана на одной машинке, а предыдущие, с основным текстом, — на другой. Использовали вальтеры, чтобы потом на немцев свалить? А откуда они в сороковом знали, что эту территорию немцы завоюют? А то, что из карманов у них, у убитых, достали — так это ведь немцы достали и потом предъявили, сами же и подложили заранее. Васька все себе простить не может, что те вещи, ну которые от отца, не смог сохранить.

— Постой, — сказала Катя. — Ты говоришь, не смог? А, ну да…

Значит, все-таки не сохранил… Все это так и осталось где-то у Гарика.

— А кто все это пишет-то? — спросила Лера.

— Есть такой… Некто Весницкий. Он уже не первый раз высказывается. Причем всегда в таком духе: я — внепартийный, я — объективный. А Васька — тоже как ребенок: «Я с ним за одним столом сидел!» Как будто это не все равно! Мало ли с кем за одним столом окажешься!

— А где это он с ним — за одним столом сидел?

— Да мало ли где, господи! Мероприятие какое-нибудь, ну я не знаю, встреча…

— А-а, «за столом» — в этом смысле!

— Нет, не в этом, — вдруг сказала Ника.

Сказала как-то так, таким тоном, что все разом к ней повернулись. Кате показалось, что она побледнела. Но это, может быть, свет так упал, а вот что она вцепилась в подлокотники кресла, как будто боялась упасть — это точно.

— Не на мероприятии, а у себя на даче, — продолжала Ника. — Ты просто Васю как следует не расспросила.

— О чем это ты?

— Весницкий — это Андрей. «Мой» Андрей, так сказать.

— Да ты что! — воскликнула Лера. — Позволь, почему Весницкий? Никакой он не Весницкий! Его фамилия… Тьфу, ты меня совсем с толку сбила! Сейчас скажу…

— Сопруненко, — бесцветным голосом произнесла Ника. — Его фамилия — Сопруненко. Мама у него — Весницкая. Наверное, у него псевдоним такой.

— Почему ты так уверена? — испуганно спросила Лера. — Может, это другой какой-то…

— Вряд ли, — все так же глухо проговорила Ника.

— Но откуда ты?..

Катя понимала откуда. Все как-то так склеилось, сплелось в один клубок. Всего пару дней назад она напомнила Нике, как Андрей спорил с Васей и Гариком на даче, — и вот пожалуйста.

— Тогда, на даче… — сказала Ника. — Катя мне тут напомнила… он говорил, что не нужно рассказывать о Катыни, что нельзя родину позорить — что-то такое… Они с Васей тогда здорово поругались. И с Гариком.

— Точно! — воскликнула Лера. — Вспомнила. Орали как ненормальные.

— Так вот он о чем… — задумчиво протянула Мирела. — Тогда понятно, а то я никак понять не могла: что за стол такой?

— Жутко орали, — повторила Лера, поеживаясь и как будто заново переживая атмосферу скандала. — Вообще вечерок был, скажу я вам, тот еще. Не говоря уж о том, чем все кончилось… Леночка эта… И до этого тоже шумели, только я не помню почему…

Катя, повинуясь внезапному импульсу, спросила:

— Мирка, а из-за чего ты тогда рассердилась?

— Я сердилась? Не знаю… Может, из-за Леночки? Помнишь, какой Гарик цирк устроил?

— Нет, не из-за Леночки. Раньше. Никак не могу вспомнить. Помню, что ты на кого-то кричала.

— И я помню! — вдруг подхватила Лера. — Ты, Мирка, жутко тогда разозлилась. Что-то пролили, что ли… Неужели не помнишь?

— Пролили, да, — сухо сказала Мирела. — Бокал красного — на «Анну Каренину». А книжка, между прочим, не наша, а сестры Анны Дмитриевны, из дореволюционного собрания.

Пролил Гарик, это Катя хорошо помнила. Надо же, почему именно такая ерунда остается в памяти? Мирела не сказала: «Гарик пролил», она сказала «пролили», и это понятно. Выходило, что она наорала на него за несколько часов до смерти. Понятно, что ей не хочется об этом вспоминать. Но зачем вообще эта книжка понадобилась? Цитату какую-то сверить?

— А кому вдруг понадобилась «Анна Каренина» и зачем? — вслух поинтересовалась Катя.

— Не помню, — отрезала Мирела.

— И я не помню, хоть убей! — Лера развела руками.

Ника рассеянно покачала головой, думая о своем.

— Ничего! — бодро сказала Катя. — Надо просто «Анну Каренину» перечитать — и всего делов, сплошное удовольствие. Авось по дороге вспомнится.

— При чем здесь «Анна Каренина»! — вдруг сердито воскликнула Ника. — Пошлю я