– Потому что мой отец вел следствие по этому делу.

– Не понимаю…

– Ну, это сложно. – Она пристально смотрела на свое отражение; дрожащими руками она начала заново подводить глаза. – Он был детективом по этому делу, и я читала все его записи.

– Ты можешь мне просто сказать, где Лилия? И я уйду.

– Она вернется ко мне, – сказала она, не обращая внимания на вопрос. – Только я знаю ее историю. Я ее единственная свидетельница.

– О чем ты говоришь?

– Послушай, – сказала она, – мне нужно опять на сцену.

– Объясни хотя бы, на кой черт нужно было поднимать это белое полотенце? Я чувствовал себя полным идиотом.

– А как еще я должна была разглядеть тебя в толпе? Черный свет выхватывает все белое. Я же не знала, что встречу тебя днем в старом городе. – Кто-то стукнул в дверь гримерки. – Мне пора, – сказала она. – Можем потом встретиться где-нибудь?

– Да где угодно, – сказал он.

Она пришла в кофейню на бульваре Сен-Лоран ровно в два часа ночи, дрожа от холода, пока добиралась от такси до стула напротив за его столиком. Сказала, что вымоталась. Прикрыла глаза, и он воспользовался случаем, чтобы получше ее разглядеть. На лбу – едва заметный шрам, плохо замаскированный макияжем. Судя по черствости и переутомлению, уже проступавшим на лице Микаэлы, ее красоте суждено было сохраниться ненадолго. Илай подался вперед достаточно близко, чтобы учуять табачный запах ее волос.

– Два часа ночи, – сказал он тихо. – Я здесь уже давно и не знаю языка. Мне просто надо поговорить с Лилией и убедиться, что с ней все в порядке. Я очень устал и хочу, чтобы ты была со мной откровенна. Ты можешь сказать, где она?

Она открыла глаза.

– Сколько ты сюда добирался?

– Тринадцать часов.

– Боже. Пешком, что ли?

– На поезде. Ты скажешь мне, где она?

– Я никогда не была в Бруклине, – сказала она спустя некоторое время. Несколько секунд она молчала, глядя в окно. – Она сказала тебе, что ее похитили?

– Да, в детстве.

– Знаешь, что удивительно? Она не знает, почему ее похитили. Только знает, что похитили. Невероятно, какие вещи может заблокировать мозг. Она написала мне из Нью-Йорка несколько недель назад.

– Она писала тебе?

– Может, месяц назад. Я сказала ей, что ничего не расскажу, если она не приедет сюда.

– Ты вынудила ее приехать сюда. Ты хоть понимаешь…

– Нет, – сказала Микаэла, – я предложила ей приехать. Не повышай голос, а то я уйду, и ты ее больше не увидишь. Она приехала по своей воле.

Он откинулся на спинку стула, глядя в окно. Город достиг той стадии ночи, когда появились такси, развозящие по домам из клубов изнуренную сверкающую публику.

– Не понимаю, зачем ей понадобилось сюда приезжать, – сказал он наконец. – Мало ли что ей хотелось узнать, ты что, не могла рассказать ей по телефону?

– Я хотела с ней встретиться. Я знала про нее чуть ли не всю жизнь. Но послушай, я привела тебя сюда не без причины. Я должна тебя кое о чем спросить и хочу от тебя честного ответа. Недавно мы с ней повздорили.

– Как давно?

– За несколько часов до встречи с тобой в клубе. Мы говорили об автоаварии. Она когда-нибудь рассказывала о ней?

– О чем?

– Об аварии, – повторила она терпеливо, – об автомобильной аварии, когда ей только исполнилась шестнадцать. Может, дня через два-три после дня рождения. Мне непременно нужно, чтобы ты сказал, говорила ли она что-нибудь про аварию. Мне надо знать. – Микаэла положила руки на столешницу, и он заметил, что костяшки ее пальцев покраснели от холода.

– Что общего у тебя с этой аварией?

Она лишь взглянула на него.

– Нет, – сказал Илай, – не говорила. Я ничего не знаю об аварии.

– Я тебе не верю.

– Ну, это уж твое дело. Послушай, я устал и хочу убраться отсюда. Можешь ты мне сказать, где она?

– Я читала записки своего отца, – сказала Микаэла. – Он, скажем так, был немного одержим. Самое забавное, что я знаю про ее жизнь все, кроме того, что мне больше всего нужно. Я даже знаю то, чего не знает она.

– Не улавливаю. Как ты можешь о ней знать то, чего она не знает?

– Я знаю, например, откуда у нее шрамы на руках. А ты знаешь?

– Нет, – сказал Илай. – Я не спрашивал.

– Даже если бы спросил, – сказала она, – Лилия не смогла бы тебе ответить.

– Она не знает?

– Не помнит.

Он молча посмотрел на нее.

– Я знаю историю Лилии, – сказала она. – Я знаю, почему ее похитили, я знаю, что с ней случилось до того, как отец ее увез, я знаю все, что она сама не может вспомнить. Я предложила все это ей в обмен на аварию, но она ничего не сказала. Она не стала мне рассказывать, хотя я чую, что она хотела бы знать, что с ней случилось, и мы с ней жутко разругались. Но она же рассказывала про себя, верно?

– Да. Нет. Все, кроме этого.

– Расскажи мне про аварию, – сказала она, – а я тебе скажу, где она.

– Я не хочу, чтобы история Лилии становилась разменной монетой.

– А что тебе остается?

Илай посмотрел, как она встает из-за стола, целует его в лоб, говоря, что встретится с ним завтра, на этом же месте, в это же время, тогда, мол, и потолкуем, и исчезает в вихре холодного воздуха из стеклянных дверей. Нельзя было впоследствии сказать, каким образом каждый миг этого ужаса мог стать обыденным, но он больше никого не знал в городе, а она знала, где Лилия. Он ждал ее каждый вечер в ночном кафе на углу Сен-Лоран и бульвара принца Артура, попивая кофе у окна и высматривая ее силуэт, ботинок на платформе, высунутый из такси, худенькую фигурку, медленно бредущую в гору. Она приходила изнуренная, но на удивление сияющая, иногда взбудораженная, с остекленелым взглядом. Она с трудом улыбалась ему в два, в три, в четыре часа ночи и садилась на стул напротив. В эти часы от нее шел любопытный запах, особенно если она бывала в VIP-зале на втором этаже: лак для волос, мужской одеколон и ее духи. Прочие ароматы, потоньше, он предпочитал не распознавать слишком уж дотошно. В эту ночную пору ее волосы становились мягче, и макияж тускнел. Ее движения обладали опасным, развязным свойством, лицо было разгоряченным. Иногда проходило много времени, прежде чем она начинала говорить.

– Все в порядке?

– Конечно, – сказала Микаэла, но в такие моменты ее улыбка казалась пустой, глаза затуманенными.