В 28 г. до н. э. Октавиан (тогда еще не Август) посвятил новый храм своему покровителю, богу Аполлону. Место было выбрано для освящения, как утверждал молодой династ, благодаря божественному вмешательству, когда молния ударила в часть его собственного дома{268}. Чудо оказалось как нельзя более кстати. Двери его domus теперь открывались непосредственно на террасу храма, создавая архитектурный канал между человеком и богом, что неявно, но неизбежно напоминало о дворцах эллинистических царей. Эту стратегию Калигула повторит семьдесят лет спустя, расширив дворец вниз по холму так, что он достигнет самого храма Кастора и Поллукса на Форуме. «Храм Диоскуров на Римском форуме, – заявляет Дион, – он разделил надвое, проделав как раз между статуями Кастора и Поллукса проход, ведущий к его дворцу, чтобы, как он сам утверждал, Диоскуры стали у него привратниками»{269}. Юлии-Клавдии встраивали себя и свою частную жизнь в общественную ткань города.

Ко времени кончины Августа и его дом, и его династия стали называться одним и тем же именем Domus Augusta, или дом Цезарей. По мере того как дворец перестраивался и расширялся, служа растущим запросам императорской семьи, физическая структура здания стала отражать политическую структуру, над которой господствовали его обитатели. Отсутствие разграничения между общественными и частными зонами императорского дворца отражало растущее размывание границ власти. Когда человек приближался к императору неформально, в качестве его клиента, его гостя или его жены, означало ли это, что он становился ближе к нему и политически?

Эти границы, неочевидные даже в лучшие времена, при Клавдии стали особенно проницаемы. Не доверявший сенату и некоторой части армии после бурных обстоятельств своего воцарения, Клавдий, возможно, как ни один из императоров до него, полагался на своих избранных приближенных, мужчин и женщин, которыми он окружил себя на Палатине и которым, как ему казалось (правильно или ошибочно), он мог доверять. Власть женщин и императорских вольноотпущенников много лет строились за кулисами; теперь их влияние подскочило, как никогда раньше.

Именно при Клавдии в латинском языке впервые появилось слово «двор» как политический термин. Слово, которое использовали римляне, – aula – не латинского происхождения. Это латинизированное греческое слово αὐλή (aule) – термин, первоначально обозначавший «зал» или «двор» в архитектурном смысле, но издавна использовавшийся применительно к придворным кругам восточных и эллинистических царей. В латыни это слово впервые появилось в эпоху Поздней республики, но на протяжении почти столетия применялось, по-видимому, строго и исключительно к чужим землям. В основном к восточным землям – местам, которые римляне со сладострастным ужасом клеймили за тиранию и роскошь. Первое известное употребление этого термина применительно к Риму относится примерно к 44‒45 гг. до н. э. и принадлежит Сенеке – человеку, который (как мы еще убедимся) был знаком с реальностью придворной политики не понаслышке{270}. Характерно, что эта лингвистическая инновация имела место как раз в период главенства Мессалины на Палатине.

Клавдиев двор описывают как «ряд концентрических кругов убывания власти», расходящихся от постели и спальни императора (места интимных свиданий и сексуальной близости в римском мире) к его столовым, его кабинетам, его баням и уединенным садам, а затем к кабинетам его вольноотпущенников, грандиозным залам для приемов и дворцовым комнатам для просителей{271}. Валютой этого политического ландшафта было уже не красноречие на рострах, не обильное богатство, нажитое неправедным путем, и даже не прославленное древнее родовое имя – это были близость к императору и влияние на него. Это был мир, в котором положение Мессалины – как императорской жены – было лучше, чем у любого сенатора.

Популярность, которую приобрела Мессалина с рождением Британника, оказалась очень своевременной для императорской четы. Положение Клавдия во главе государства оставалось ненадежным, и он знал это: прошел целый месяц, прежде чем он вообще рискнул войти в здание сената{272}. То, что он наконец сделал это через неделю после рождения своего сына, возможно, не совсем совпадение.

Первые месяцы правления Клавдия ушли на попытки умиротворения. Херея – человек, нанесший первый удар Калигуле, – был казнен, а с ним несколько его собратьев-преторианцев. Хотя Клавдий мог одобрять и даже поощрять действия Хереи, прощать цареубийство было слишком опасно для императора. Кроме того, приближенные Хереи также были патологически враждебны Юлиям-Клавдиям. Хотя большинство преторианцев приветствовали Клавдия в качестве императора, Херея поддерживал сенат и хотел реставрации республики: именно он в попытке уничтожить династию приказал убить Цезонию и Друзиллу, и он, несомненно, убил бы и Клавдия, если бы лучше умел играть в прятки. Тем не менее память о Херее оставалась популярной, и народ, по словам Иосифа Флавия, совершал жертвоприношения, «умоляя его быть милостивым к ним и не воздавать злом на народную неблагодарность»{273}.

В целом, однако, Клавдий стремился доказать, что всерьез намерен прощать. Даже Сабин, один из главных инициаторов заговора среди преторианцев, был помилован и восстановлен в офицерском звании[64]. Тотальной амнистии подлежал сенат: магистраты были оставлены на своих должностях, и Клавдий личным вмешательством спас одного из консулов от расправы{274}.

Светоний приводит историю, которая едва ли достоверна, но все же отчасти передает атмосферу ранних дней правления Клавдия. После смерти Калигулы, сообщает он нам, «обнаружен был и огромный ларь, наполненный различными отравами: Клавдий потом велел бросить его в море, и зараза, говорят, была от этого такая, что волны прибивали отравленную рыбу к окрестным берегам»{275}. Первоочередным делом и для Клавдия, и для Мессалины было высосать яд из раны, которую царствование Калигулы оставило на политическом теле Рима.

В последующие месяцы Клавдий обращался с сенаторами бережно, приветствовал их с подчеркнутым уважением и советовался с ними даже по самым мелким делам{276}. В реальности, конечно, эти демонстрации почтения мало что значили. То, что Клавдий был обязан своим троном военной силе, а не согласию сената, скрыть было невозможно. В то самое время, когда Клавдий настойчиво просил у консулов разрешения устраивать рынки в своих частных владениях, имущество распродавалось, чтобы выплатить огромные взятки, которые он пообещал своим сторонникам-преторианцам. Была отчеканена новая монета, на которой Клавдий стоял у ворот преторианского лагеря и жал руку офицеру{277}. Клавдий часто балансировал на грани, но его расчетливая неискренность начинала окупаться. За несколько месяцев на улицах Рима восстановился порядок, провинции покорились, а республиканские разговоры 24‒25 января уже начинали казаться смехотворно наивными.

Клавдий заигрывал и с публикой. Настоящий любитель зрелищ, стремившийся доказать, что он не похож на унылого Тиберия, Клавдий наполнил календарь играми, спектаклями и гонками на колесницах. Хотя Клавдий отклонил почести, предложенные сенатом Мессалине, и настоял на том, чтобы рождение их сына отмечалось только как частное семейное торжество, он не упускал возможности похвастаться ребенком на публике. Согласно Светонию, «Клавдий не раз еще младенцем поручал его вниманию народа и солдат, на сходки выносил его на руках, на зрелищах то прижимал к груди, то поднимал перед собой и желал ему самого счастливого будущего под шумные рукоплескания толпы»{278}.

Пиар-программа оказалась эффективной. Вскоре после своего воцарения Клавдий отправился в Остию, и в Риме пошел слух, будто в дороге на его свиту напали, а его самого убили: «…народ был в ужасе и осыпал страшными проклятиями и воинов, словно изменников, и сенаторов, словно отцеубийц, пока, наконец, магистраты не вывели на трибуну сперва одного вестника, потом другого, а потом и многих, которые подтвердили, что Клавдий жив, невредим и уже подъезжает к Риму»{279}.

При всех успехах его публичной политики в эти первые месяцы в частной жизни Клавдий был безнадежен. Источники постоянно говорят о его трусости. «Но сильнее всего, – пишет Светоний, – в нем была недоверчивость и трусость ‹…› Не было доноса, не было доносчика столь ничтожного, чтобы он по малейшему подозрению не бросился защищаться или мстить»{280}. От некоторых из перечисленных обвинений можно отмахнуться как от литературной гиперболы, но, похоже, действительно двор Клавдия начал свое существование в состоянии настоящей паранойи. Император не только сторонился сената, он поднял свои личные меры безопасности до драконовского уровня.