удалялись, петляя по извилинам дороги, пока не скрылись совсем в горном ущелье. Провожавшие их активисты бодро светились своими красными лицами. Они вернулись, и общее собрание членов коммуны продолжилось.

Начальник большой бригады не мог чётко объяснить, о чём было малое собрание, так что более молодой и способный быстрее улавливать замысел вышестоящего начальства Собо передал его основную идею.

Собо сказал, что сейчас в центральном городе провинции Сычуань как раз вовсю идёт строительство такого огромного дворца, какого совершенно точно тибетцы никогда не видели и даже в голове себе представить не могут. Этот дворец будет подарком великому председателю Мао, который ещё более великий, чем все будды прошлого и настоящего.

Внизу кто-то спросил:

– То есть получается, председатель Мао будет жить в этом дворце?

– Нет, – на лице Собо выступило насмешливое выражение. – У тебя свинячья голова. Председатель Мао живёт в Пекине, на золотой горе, там есть ещё более огромный сверкающий дворец. Как он, почтенный человек, может жить в провинциальном городе?

– Тогда зачем надо там строить этот большой дом?

– Дворец, балбес. Дворец – это, конечно, большой дом, но не всякий большой дом будет дворец. – Собо был не только активист, в таких делах он понимал намного-намного больше, чем эти тёмные люди Счастливой деревни. – Тот дворец просто подарок председателю Мао, чтобы он жил десять тысяч лет и дольше, поэтому и называться дворец будет «Дворец Десяти Тысяч Лет»!

В толпе раздался вздох, словно ветер вдруг пролетел по лесу и качнул кроны.

– Так это разве… это разве не феодальные предрассудки? – Эньбо поднялся из гущи людей. – Ведь говорили же: верить, что душа человека не умирает, говорить, что человек может жить дольше, чем сто лет, – это всё феодальные предрассудки…

Толпа снова вздохнула, снова внезапный порыв ветра всколыхнул густой лес.

Собо не мог ответить на этот вопрос, но ему и не надо было отвечать на этот вопрос; находясь на том месте, где он теперь находился, ему достаточно было сделать угрожающее выражение лица. Поэтому он округлил глаза, склонил вбок голову и с многозначительной усмешкой сказал:

– Ого, похоже, вернувшийся в мир монах хочет нам что-то сказать? Товарищ Эньбо, я прошу тебя ещё раз сказать, я не расслышал как следует!

Кто-то из сидящих рядом ухватил Эньбо и потянул вниз, чтобы он сел.

Собо прочистил горло и сказал:

– Все хорошо слышали, во Дворце Десяти Тысяч Лет, который подарят вождю, будет всё самое лучшее со всей провинции. А что у нас есть? Мы подарим эти берёзы, что на горном склоне! – он объявил во всех деталях, что эти берёзы разрежут на аккуратные брёвна, гладкие и ровные, без продолбленных дятлами дырок, без сучков, все одинаковой толщины, слишком маленькие в диаметре или слишком большие не будут приниматься. – Председатель Мао любит всё аккуратное и ровное, вы должны знать, он любит, чтобы всё было аккуратно и ровно!

На другой день к востоку от деревни на горном склоне застучали топоры.

Звук топоров разорвал тишину прекрасного леса. Одно за другим красивые высокие прямые деревья со стоном и скрежетом качали пышными кронами, неохотно с шумом падали вниз.

Все время выковыривавшие жучков из этих деревьев и лечившие их лесные доктора – дятлы – улетели. Зайцы и прочие мелкие зверюшки в панике метались повсюду, лисы, сороки и пугливая кабарга забились в укромные места. Растревоженный медведь обозлился, бросился в ярости на лесорубов и был завален несколькими выстрелами из винтовок.

Появилась медвежатина, добавилось немного водки, и день, когда начали рубить берёзовый лес, получился как маленький праздник.

Этот день людям Счастливой деревни запомнится навсегда ещё и потому, что именно в день, когда начали валить лес, на гору прибежал человек, а потом вместе с растерянным Эньбо побежал с горы вниз.

Уже прошло много лет с тех пор, бывшие тогда при всём этом теперь уже сильно в возрасте, но всё вспоминают, что в тот день, когда мы начали рубить берёзовый лес, первенцу в семье Эньбо стало плохо.

Они говорят, тот ребёнок всё равно был не жилец, он пришёл собирать долги, собрал и ушёл.

Как он родился, у его мамы больше не получалось зачать, но как он ушёл, и полгода не прошло, как у его мамы сразу живот раздался. Лэр Цзинцо одним духом за пять лет родила троих, и эти трое – две девочки и один мальчик – все как один такие здоровые и крепкие, что только поискать. Конечно, это потом всё так говорили.

Если говорить про тот день, то Заяц доел питательный мясной бульон, который бабушка специально для него сварила, и услышал за окном крики и свист этой шайки сорванцов. Он встал, хотел пойти вниз, но вроде как замешкался в нерешительности. Эсицзян слышала, как он сдавленным голосом зовёт бабушку.

Бабушка не подняла головы, она сказала:

– Я знаю, тебе больше нравится играть с Гэлой, но что я могу сделать? Ты такой же, как и я, мы не хотим огорчать твоих маму и папу. Эх, им и так тяжело на душе; ты, да я, бесполезная, мы всего только и можем, что не расстраивать их ещё больше…

Заяц испуганным голосом снова позвал:

– Бабушка…

Тут только бабушка подняла голову; она увидела, что и так обычно мертвенно-бледное лицо ребёнка в эту минуту стало ещё белее, просто как чистый лист бумаги. Заяц сорвал грязную повязку, вытащил из раны что-то и протягивает ей…

Недоброе предчувствие сразу ударило её.

Детское лицо было белым, как у привидения из подземного царства. Это привидение беспомощно протягивало к ней руки.

Гноившаяся изнутри рана Зайца прорвалась. Все руки у него были в гное и крови, он их тянул к бабушке и повалился на неё всем телом. Бабушка обхватила упавшего ей на руки, потерявшего сознание ребёнка и стала призывать и богов небесных, и прародителя Будду.

Она ничего не услышала в ответ. Только из раскрывшейся раны медленно вытекал гной. За столько дней рана сверху затянулась, а внутри гнила. В конце концов, как созревший плод, она прорвалась.

Заяц снова открыл на миг глаза, снова слабым голосом позвал бабушку, тихо сказал ей, что теперь ему хорошо. Но бабушка знала, что жизнь как раз сейчас уходит из этого тщедушного, слабого тела, из тельца, которое с самого рождения доставило столько мучений и себе и своим близким.

Бабушка ещё раз подняла голову к небу, но ничего не увидела. Не увидела ангелов, спускающихся, чтобы принять душу бедного ребёнка, не увидела и самой отлетающей души. Только тогда она тихо зарыдала.