идёт за ней и постоянно оглядывается, а на лице у него выражение обиды и недоумения.

Это был последний раз, когда Гэла видел Зайца. Потом, когда он вспоминал, перед его глазами каждый раз было это его непрерывно оборачивающееся мертвенно-бледное личико и грязный бинт на шее. От этого неотвязного воспоминания всё внутри пронзало острой болью.

А тогда Гэла считал, что одно важное дело завершено.

Люди деревни снова видели его, мелькающего тут и там. Он расставлял в лесу на горах ловушки, добывал то диких зайцев, то горных птиц, приносил домой и варил, кормил мать. Он громко говорил матери, с замутнёнными глазами безостановочно что-то причитавшей:

– Смотри, сын тоже может тебе добывать еду, приносить мясо!

Сандан смотрела на него мутными глазами, держа большой кусок мяса, и снова улыбалась беззаботной улыбкой.

– Больше не бери мясо, если тебе другие будут давать, – кричал Гэла. – Если кто снова принесёт мясо, ты скажи, чтобы не приносили больше, твой сын вырос!

Сандан запихивала мясо в рот, жадно жевала. Гэла снова кричал:

– Запомни как следует!

Сандан перестала жевать, словно старательно вдумывалась в подлинный смысл сказанного сыном, но, похоже, ничего не поняла и снова принялась жадно есть.

Гэлу это не раздражало; видя её реакцию, он немного погрустнел, однако он не считал, что из-за такого печального, но пустяка, стоит сердиться. Продолжая охотиться в горах, он продолжал добывать мелкую дичь.

Эньбо он увидел в горах как-то днём, в лесу, неподалёку от того места, где люди деревни рубили деревья и расчищали пустошь.

В том месте была небольшая полянка посреди леса. В этом куске леса то и дело появлялась стайка ушастых фазанов, Гэла ещё давно это приметил. В тот день он хотел поставить две ловушки на тропинке среди зарослей кустов как раз в этом уголке леса, рядом с полянкой. Но никак не думал, что увидит в этом месте Эньбо.

Полуденный час. Прямые лучи солнца падают на поляну среди леса, сухая трава блестит, как металл. Он как раз, нагнувшись, ставил ловушку, когда услышал тяжёлые шаги, будто большой зверь идёт. Он по-прежнему сидел, пригнувшись, в кустах, но мышцы и нервы напряглись до предела. Входя в горный лес, он сам становился словно чуткий настороженный дикий зверь. Затем он услышал тяжёлое дыхание.

Оказывается, это был человек, оказывается, это был Эньбо.

Уставший до предела от перетаскивания тяжёлых брёвен, бывший монах повалился на поляну. Очень долго распростёртое на траве тело не шевелилось; прошло много времени, и раздался тяжёлый стон. Потом он поднялся и сел, подвигал правым плечом, не привыкшим подпирать тяжёлые брёвна. Согретый тёплыми лучами, он снял верхнюю одежду, потом стал стягивать рубаху, прилипшую к ране на плече.

Зашипев сквозь зубы, он понемногу стал отделять рубаху от раны. Под конец он стал злиться и, сдавленно заворчав, отодрал ткань от плеча. Гэла видел, как на его бритой голове заблестел пот, и понял, что ему очень больно. Эньбо поднял к небу лицо, на котором было написано искреннее недоумение, за что ему такая судьба и невыносимая боль. Если бы на небесах и вправду были глаза, увидев это выражение, они бы точно сжалились.

Но верно говорят люди, даже если и есть на небе боги, то они переместились куда-то в другие просторы, над другими краями и головами других людей.

Гэла поднялся из зарослей и, выпрямившись, пошёл к Эньбо, не сводя глаз с кровоточащей раны на его плече.

Когда Эньбо разглядел, кто к нему приближается, удивление и испуг исчезли с его лица.

Он застывшим взглядом смотрел, как Гэла идёт в его сторону. Гэла улыбнулся ему, но улыбка вышла неловкой, вымученной. Эньбо тоже хотел ответить улыбкой, но у него улыбка не получилась, лицо напряглось и сделалось суровым. Поэтому приветствие, которое у Гэлы было уже на губах, застряло в горле, не вылетело наружу, но и не провалилось внутрь.

Двое так молча и смотрели друг на друга, с напряжёнными лицами, с тысячами сменяющих друг друга и сливающихся оттенков во взглядах: ощущением вины, гневом, сочувствием, горечью, обидой, безысходностью, жалостью и желанием задать вопрос. Кругом был только густой еловый лес, окружавший их со всех сторон своей тёмно-зелёной хвоей, солнечный свет падал на поляну, да тонко шелестела подсыхающая прошлогодняя трава.

Эньбо всё-таки не выдержал этого взгляда. Он отвернул лицо, одним махом натянул рубаху, быстрым неровным шагом пересёк поляну и скрылся среди деревьев.

Гэле хотелось заплакать. Он вздёрнул лицо к небу; плакать в этом, твою мать, бесконечно холодном и чёрством мире не имело никакого смысла. Там, в вышине, в этом круге небесного простора, обрамлённом кронами огромных елей, холодный ветер гнал и рвал редкие тонкие облачка. Слёзы понемногу ушли; вот же, вашу мать, просто интересно: вспомнил про слёзы, и снова вот они.

Гэла вернулся в густые кусты, по верхнему слою почвы проследил направление следов, которые фазаны оставили на своей тропинке. Он то и дело вытягивал и наклонял шею, придавая лицу особо серьёзное и важное выражение, с каким фазаны прогуливаются в лесной чаще, а руки его не переставали работать, устраивая тонкие верёвочные петли как раз на такой высоте, где будет двигать взад-вперёд своей головой фазан. Вот он, словно схваченный кем-то за горло, опрокинулся на землю с тихим сдавленным стоном. Так будет с фазаном, когда он попадёт в его силок. Упав на землю, он слегка приподнялся, представляя себе, как голову держит воображаемая петля, свисающая с дерева, задёргал ногами, судорожно замахал руками, словно пытающимися взлететь крыльями.

В конце он издал глубокий горловой стон, горестно закатил глаза, замер всем телом, умер. Твою мать, это тот фазан, который попадётся в только что расставленную им ловушку, и те, которые уже попались, так бились и умерли. Гэла лежал на земле, ощупывал свою шею, словно его и вправду душила петля-удавка.

Он лежал на земле и смеялся сумасшедшим смехом, смеялся до тех пор, пока не стал задыхаться, как будто его шею действительно сдавила верёвка, до тех пор, пока слёзы не полились по лицу, твою мать, слёзы от смеха не считаются, это не значит, что ты на что-то жалуешься или просишь о чём-то этот холодный бездушный мир…

Эньбо ушёл недалеко; ему было слышно, как Гэла что-то делает, он в беспокойстве вернулся. Непонятные движения и гримасы на лице ребёнка его сильно встревожили. Подойдя, он увидел, что Гэла установил силки, сам схватил себя за шею и душит, повалился на землю, изображая попавшую в силок и