Известие о том, что Заяц умирает, быстро облетело всю деревню, однако приход в мир людей одного ребёнка или уход его из мира людей никогда не были чем-то особенным. Люди только вздохнули, сказали:

– Отмучился.

– Кончились его мучения.

Кроме помчавшегося в спешке домой Эньбо, все остальные даже работы не приостановили.

Заяц уже был в беспамятстве, с первого взгляда на его лицо было понятно, что он уже не очнётся. Лэр Цзинцо словно в испуге сидела в отдалении, по другую сторону очага, с одеревеневшим лицом. Лама Цзянцунь Гунбу сидел рядом с ребёнком, читал сутру для преходящей души. Эньбо держал в руке ручку ребёнка, ручка была тонкая, худенькая и такая холодная.

Эсицзян набрала таз воды, Эньбо взял полотенце, тихонько умыл и протёр его ручки, его маленькое личико. Там, где он умыл, из-под мертвенно-бледной кожи стал проступать серый цвет умирания.

В это время Гэла всё ещё носился в лесу по своим делам. За последнее время они с матерью ели много дикой птицы. Он чувствовал сам, что, бегая по лесу, становится всё более ловким и сильным, а у его полоумной матери всё лицо посвежело и разрумянилось. Такого здорового румянца в нынешней Счастливой деревне трудно было найти даже на лицах молодых девушек.

Иногда это сосуществование вместе седых волос и нежного румянца даже у Гэлы вызывало какое-то нехорошее ощущение. Потому не удивительно, что все в деревне говорили, что Сандан, должно быть, ведьма.

Одновременно с разлетевшейся по деревне новостью, что Заяц при смерти, ожила вновь и эта сплетня. Люди не говорили, что Заяц вот-вот умрёт. Они говорили, что вот, смотри-ка, всё-таки погубил у семьи Эньбо Зайца этот ведьмин мелкий ублюдок.

В сумерках, когда Гэла с дневной добычей возвращался из леса, он увидел, что люди тычут на него пальцами, и сразу понял, что случилось что-то нехорошее. Нюх у него был чуткий, как у дикого зверя, очень быстро он учуял в воздухе зло, от этого ощущения зла ему сделалось очень неспокойно.

Сандан выпотрошила фазана и поставила котёл, когда камень с силой ударился в дверь их дома. Потом он услышал, как эта шайка хулиганья распевает: «Гэла, Гэла! Гэла убил Зайца! Сандан, Сандан! Сандан Зайца съест!»

У Гэлы в голове громом ударило, что с Зайцем случилась беда.

Он раскрыл дверь, и в неё влетел здоровенный камень. Камень ударил его в лоб, он качнулся всем телом, но устоял. Кровь вытекала между пальцами ладони, которой он зажимал рану. Лицо Гэлы стало свирепым. Шайка мальчишек со свистом и улюлюканьем отбежала подальше. Они продолжали дружно скандировать:

– Гэла! Гэла!

– Зайца убил!

– Сандан! Сандан!

– Зайца съест!

А те взрослые, что стояли у дверей своих домов, привычно смотрели на происходящее и молчали.

Взбешённый до предела, Гэла бросился за ними с кулаками; мальчишки увидев, что он бежит к ним, с гоготом бросились врассыпную. Когда он остановился, снова собрались вместе и запели.

Эти крики долетели и в каменный дом Эньбо, и раз, и два, и три. Лэр Цзинцо тоже начала вслед за ними как заклинание повторять: «Гэла, Гэла, Сандан, Сандан…»

По мере того, как она так повторяла, выражение её лица с испуганного и растерянного сменялось на выражение ненависти. Сначала она сидела в дальнем углу и даже отвернувшись, глядя в другую сторону. Теперь она медленно стала поворачиваться туда, откуда шёл звук, губы её безостановочно повторяли: «Гэла, Гэла, Сандан, Сандан!» – а взгляд был устремлён в сторону Эньбо.

Выражение глаз было сложным. В нём было много, очень много.

Очень много лет глаза Лэр Цзинцо не говорили так красноречиво. Эньбо вдруг вспомнилось, что раньше эта женщина была красавица. Глаза всех красивых женщин умеют говорить. Потом эта красивая женщина вышла за него замуж, эта красивая женщина родила Зайца, и глаза её говорить перестали.

Сегодня глаза её снова ожили, но лейтмотивом была не любовь или жалость, а ненависть и упрёк ему, её мужу.

За окном всё ещё распевали песенку, содержащую обвинение, сеющую ненависть.

Человек уходит из этого мира, а этот мир даёт ему семена ненависти и обвинений как прощальный подарок; они что, хотят, чтобы Заяц нёс с собой эти семена злой судьбы в другой мир, в другую жизнь?

Эньбо не переставая мотал головой. Сын лежал в его объятьях, он отчётливо ощущал, как тепло жизни уходит из худенького, слабого тельца, но сердцу было ещё какое-то умиротворение. По всем знаниям, которые он получил, обучаясь в монастыре, душа Зайца в этот момент уже оставила тело, в это время душа уже закрыла каналы, связывающие телесные органы чувств с окружающим миром. Душа стала тонкой, свободной и лёгкой, чутко прислушивающейся к себе самой. Поэтому Зайцу уже не слышно этих весёлых песенок, равнозначных злобным проклятиям.

Думая об этом, Эньбо опустил голову ещё ниже, совсем к груди сына, в которой ещё слышалось слабое биение сердца, и слёзы его хлынули потоком. В этот момент он почувствовал, что короткий жизненный путь Зайца закончился. Он сдержал слёзы, осторожно положил тело сына на пол; в комнате мгновенно наступила тишина, все смотрели, как он с ног до головы накрывает Зайца куском ткани.

С того момента, как тело накрыто тканью, плотью и кровью связанные люди уже разделены и не встретятся никогда в этом мире под солнцем и луной. Когда ткань уже почти коснулась лица Зайца, руки Эньбо замерли, его взгляд обратился к Лэр Цзинцо, но мама ребёнка опять отвернулась.

Тогда Эньбо опустил ткань.

В эту секунду резкая, отчётливая боль пронзила сердце Эньбо. Кусок ткани накрыл тело Зайца, и сразу как будто под тканью ничего не стало. Словно ткань легла прямо на пол.

К глазам снова подступили слёзы, Эньбо сказал:

– Смотри, какой же он худой и маленький! Ну что ж, и жить ему было тяжело. Сын, тебе было плохо в нашей семье, теперь тебе хорошо, твоё наказание кончилось, найди себе в мире хорошее место, чтобы родиться снова.

Мама ребёнка как будто совершенно не понимала, что сына больше нет, по-прежнему повторяя вслед за голосами снаружи: «Гэлагэла, Сандансандан…» – но это причитание становилось всё более механическим.

Эньбо взял её за плечо, резко встряхнул, и только тогда она упала ему на грудь и зарыдала, разрывая душу и сердце.

Рыдая, она шептала: «Эньбо, у меня плохая судьба, если бы не плохая судьба, разве я вышла бы за тебя замуж… Эньбо, горькая у меня судьба, если бы не горькая моя судьба, разве я родила бы этого ребёнка… Небо!