Горькая моя доля, если бы не моя горькая доля, разве дала бы я этому ублюдку убить моего сына!»

Эньбо хотел было остановить её, но для бедной женщины необходимо было выговориться. К тому же к смерти Зайца так или иначе Гэла был всё же причастен. Эньбо был раньше монахом, верил в судьбу и верил, что Гэла не бросал намеренно той петарды. Если Гэла действительно бросил, то только потому, что какая-то тайная потусторонняя сила заставила его.

За окном снаружи после минутной тишины снова раздались крики банды бесчинствующих мальчишек. Эньбо встал, распахнул окно, собираясь объявить этим людям, что Заяц умер. Он хотел сказать этим воющим, словно волки, людям, что смерть – это освобождение и прощение. Он хотел сказать, чтобы эти его слова услышали не только те люди снаружи, но и бедная его жена, чтобы он сам это услышал. Но прощение в этом сегодняшнем мире уже не имело никакой силы.

Он открыл окно и увидел бесчинство – коллективное бесчинство толпы детей, которые по природе своей должны были бы быть искренними и радостными.

Он увидел толпу распевающих ребятишек. Они собрались перед оградой у его дома, раскачивались всем телом, словно одержимые.

В эту минуту Гэла, словно подкравшийся волк, появился позади них.

В вечерних сумерках Эньбо не мог видеть слёзы на его лице и не мог видеть злобного волчьего блеска его глаз. Но по одной позе было видно, какая злая ненависть переполняет его. Со страшным рычанием Гэла бросился на них. Многие попадали наземь, громко крича от испуга и боли. Но они быстро вскочили на ноги. Бросились на Гэлу, стали бить кулаками и ногами.

Эта картина заставила застыть в испуге монаха Эньбо, собиравшегося призывать к прощению.

Припавшая к другому окошку Эсицзян горько рыдала, высохшие руки подняты к небу, плач её походил на песню:

– Несчастный Заяц, там, на небе, скажи Небесному Владыке, если он не видит нас здесь внизу, пусть поглядит на нас, пусть призреет нас. О, бедный мой Заяц, твоя душа на небе, проси Небесного Владыку, непременно проси, чтобы не давал людям быть как скоты!

Тут только люди узнали, что Заяц уже умер.

Толпа озверевших детей перестала махать кулаками и, тяжело дыша, уставилась на рыдающую старуху. Гэла, пошатываясь, поднялся с земли. Он провёл рукой по лицу, но не только не стёр с него позор и гнев, напротив, размазал по всему лицу кровь из носа и разбитой губы.

Убивший петардой его лучшего друга Зайца человек сейчас среди этой толпы, первым пустивший гадкую ложь человек сейчас в этой толпе.

– Братишка Заяц умер? – спросил он, а те люди смотрели на него, как будто и правда это он убил Зайца; много людей – большая сила, такая единая воля определяет мнение, то есть выносит приговор.

Его гнев улетучился, единодушие толпы своей силой заставляло его чувствовать так, будто он настоящий преступник. Чтобы, как преступник, боялся, словно преступник, дрожащим голосом спрашивал: «Братишка Заяц и правда умер?»

– Да, это ты убил его! – закричали они в один голос.

– Нет-нет, не я, – бессильно оправдывался он, так же как бессильно оправдывает себя настоящий убийца. – Это не я…

– Ты! Ты! – После короткого молчания толпа детей снова радостно оживилась, обращаясь к появившемуся в окне наверху Эньбо; они кричали тем же чётким правильно поставленным голосом, каким Собо выкрикивал подчинённым команды, когда тренировалось народное ополчение: – Это он! Это он!

Гэла подошёл под окна дома Эньбо, задрал голову и увидел, что Эньбо смотрит прямо на него вниз совершенно ничего не выражающими глазами. Ощущение, что ты преступник, только усилилось.

В отчаянии он закричал туда, вверх:

– Дядя Эньбо, они говорят неправду, ты же знаешь, что они говорят неправду!

На лице Эньбо ничего не отражалось.

Гэла продолжал, плача, умолять:

– Дядя Эньбо, пожалуйста, дай мне взглянуть на братишку Зайца!

На лице Эньбо по-прежнему не было никакого выражения, а бабушка Эсицзян завопила:

– Нет! Уходите прочь, убийцы, дьяволы!

Гнев и возмущение затрясли Гэлу как сухой лист на холодном ветру, невидимые руки с огромной силой впились в его горло и стали душить, но ещё больше его мучил страх, он словно попрошайка кричал:

– Бабушка, Заяц сам сказал, это не я бросил петарду, ты же сама слышала!..

Эсицзян, всегда чуткая на слух, в этот раз в гуле людских голосов ничего не могла разобрать. Гэла хотел крикнуть громче, но вдруг словно во сне какая-то сила сдавила и сердце, и горло, те звуки, что исходили изо рта он и сам не мог отчётливо слышать. Он хотел ещё кричать, но люди наверху ушли внутрь и окна плотно закрыли.

Стоявшие вокруг пошли наверх на траурную церемонию или разошлись по домам. Гэла остался сидеть во дворике дома Эньбо, руки и ноги у него были холодны, как у покойника.

14

На следующий день утром Зайца сожгли.

Сожгли там, где раньше было место «небесных похорон». «Небесные похороны» в Счастливой деревне не делали давно. Это когда тело человека в последний раз служит как дар этому миру, и ещё небесные похороны очень сильно связаны с надеждой, что душа на крыльях птиц вознесётся на небо. Неважно, дар это или вознесение, но всё это имеет глубокий религиозный смысл. Теперь же врата храмов закрыты, жизнь груба и суетна. Люди в душе своей и не верят уже, что кроме этого мира есть где-то что-то прекрасное.

Небесные похороны потому так тихо, без шума и прекратились.

Распространился обычай из ханьских земель хоронить в земле, хотя люди боялись, что после смерти закопанные в холодную мрачную землю станут пищей для червей. Однако когда умер могильщик, устраивавший небесные похороны, даже его закопали в землю, и другим уже нечего было сказать. А сожжение – это погребальная церемония наспех. Только таких, кто, как Заяц, умер не очень понятно почему, тех только сжигают.

На фоне сооружённой большой кучи дров тело Зайца казалось таким маленьким-маленьким…

Ещё только брезжил рассвет, а мужчины после закончившейся церемонии сожжения уже вернулись в деревню.

Когда Эньбо сел дома у очага, он почувствовал, что гнетущая атмосфера в доме немного смягчилась. Лица у его дяди и старой матери смягчились и расслабились. Лэр Цзинцо даже слабо улыбнулась ему. Он вытащил из-за пазухи глиняный горшочек, который носил с собой на сожжение и принёс на груди обратно, в этом горшочке дома держали соль.

Лэр Цзинцо показала на глиняный горшочек и тихо спросила:

– Он тоже вернулся? – Про ушедшего человека говорят по-другому, это