В 1920-х и большую часть 1930-х гг. С. Мануилэ не воспринимал ассимиляцию румынских граждан другой национальности как угрозу румынскому народу. Как руководитель переписи 1930 г., он распорядился включить в анкету наряду с традиционным вопросом о родном языке дополнительный вопрос об этнической принадлежности (neam). Интервьюеры получили строгие инструкции записывать исключительно ответы респондентов и не навязывать им свои взгляды даже в том случае, когда ответ респондента мог показаться бессмысленным, как, например, когда лицо, исповедовавшее ислам, называло себя поляком. Даже в таких случаях они должны были зарегистрировать ответ, если после одной попытки переубедить его или ее респондент продолжал настаивать на своем[316]. Это новшество имело политическую подоплеку. Поскольку в Трансильвании до Первой мировой войны венгерские переписи фиксировали не этническую принадлежность, а лишь родной язык, то многие лингвистически ассимилированные евреи и представители других меньшинств были учтены как венгры, что давало последним статистическое преимущество перед румынами. Позволяя всем лицам указывать наряду с родным языком еще и свою этническую принадлежность, С. Мануилэ надеялся – и в этом он оказался прав – доказать, что численный перевес этнических румын над мадьярами в регионе был больше, чем указывали венгерские переписи[317].

Но такая стратегия вызвала противодействие со стороны многих румынских националистов, которые были убеждены, что правительство должно было более активно вмешиваться в процесс этнического самоопределения граждан, и тоже по «патриотическим» соображениям. Например, многие националисты настаивали, что секеи, хотя и говорили по-венгерски и считали себя мадьярами, «в действительности» были мадьяризированными румынами. Правительству предстояло «разъяснить» секеям, кто они такие, и помочь им вернуться к своим корням, в лоно румынской этнической нации. Аналогичные мнения существовали в националистических кругах относительно украинцев Буковины[318]. В ответ на эту критику С. Мануилэ подчеркнул, что с точки зрения государственных интересов чувство принадлежности к той или иной этнической группе важнее, чем «биология» индивида: если индивид предпочитает писать свою фамилию Bukur (по-венгерски), вместо Bucur (по-румынски) и объявляет себя венгром, то это значит, что он «от нас полностью отчужден»[319].

Не стоит всё же придавать слишком большое значение акценту, сделанному С. Мануилэ на роли психологии по сравнению с «биологией» в самоопределении индивида. Как уже отмечалось, решение С. Мануилэ о включении в анкету переписи вопроса об этнической принадлежности обусловливалось политическим расчетами не в меньшей мере, чем соображения его критиков. К тому же С. Мануилэ считал национальную идентичность жесткой и не допускающей смешения, гибридности. Индивид мог быть румыном или мадьяром, но не тем и другим одновременно. Нельзя было, например, чувствовать себя в культурном отношении мадьяром и быть одновременно лояльным румынским гражданином. Разумеется, нельзя ожидать от румынского демографа 1930-х гг. характерного для постмодернистской эпохи понимания идентичности как обусловленной многими, а не одним лишь только фактором, но важно отметить, что мануиловское понимание этнонациональной идентичности подпитывало нетерпимость и подозрительность ко всем тем, кто не был «вполне румынами» с культурной и языковой точки зрения. И действительно, С. Мануилэ испытывал глубокое недоверие ко всем гражданам страны, которые не принадлежали к румынской национальности. В 1932 г., рекомендуя в своем меморандуме правительству создать государственный субсекретариат по делам меньшинств с широкими полномочиями, он не преминул добавить, что ни в коем случае не следовало допускать назначения его главой представителя какого-либо национального меньшинства:

Те, кто когда-либо занимался политикой меньшинств (здесь Мануилэ намекал на свое участие в румынском национальном движении в Трансильвании во времена Австро-Венгерской империи. – В. С.), очень хорошо знают, чего стоят официальные заявления о лояльности со стороны меньшинств, и в какой мере Государство может доверить свою безопасность представителям меньшинств[320].

Вдобавок предпочтение С. Мануилэ «психологии» перед «биологией» имело свои пределы. Исключение составляли ромы. В интервью, данном в 1934 г., в котором он выражал свои сомнения по поводу понятия «чистой расы», С. Мануилэ в то же время настаивал, что существуют некие «явные расовые черты», реальность которых невозможно отрицать, поскольку они якобы были «научно» установлены. Ромы, например, обладали кровью неевропейского происхождения, предрасполагающей их «зариться на чужое добро». Тот факт, что они «жили в промискуитете», лишь усиливал угрозу, которую они представляли, поскольку это вело к увеличению числа румын с примесью ромской крови[321]. Начиная с 1940 г. С. Мануилэ написал целый ряд текстов (из которых часть была опубликована, другая же носила конфиденциальный характер, будучи предназначенной для высокопоставленных лиц), в которых он в недвусмысленных выражениях призывал к «решению» «цыганского вопроса» радикальным образом. Так, в ноябре 1940 г. он писал: «Примесь цыганской крови является самым серьезным дисгеническим фактором, который негативно воздействует на нашу нацию». В начале 1941 г. он же заявлял: «Главнейшая расовая проблема Румынии – цыганская <…> до сих пор ничего не было сделано для решения этой проблемы». Недатированный документ, написанный, вероятно, в начале 1942 г., содержал следующую загадочную фразу: «Цыгане Румынии (поставить ребром как государственную проблему)». В одном только 1941 г. его институт потратил 1741 человеко-часов на исследование способов «решения» этой задачи[322].

С. Мануилэ долгое время пользовался репутацией юдофила как в Румынии, так и за рубежом[323]. Репутация эта незаслуженная. Хотя С. Мануилэ не был утробным антисемитом-параноиком (его паранойя была направлена против венгров и ромов), но и против антисемитизма он никогда не выступал. Евреи не были его главной заботой, но он считал, что их присутствие в стране препятствует ее процветанию и что их надо «устранить», заставив эмигрировать в Палестину или куда-либо еще – куда именно, для него не представляло интереса. В 1930-х гг. С. Мануилэ регулярно выступал с нападками на беженцев из бывшей Российской империи, среди которых были как евреи, так и русские. Их число было слишком велико, утверждал румынский демограф, что вело к нарушению сложившегося «профессионального баланса», и к тому же они не желали ассимилироваться[324].

Действительно, некоторые правые обвиняли его в юдофильстве и подозревали в недостатке патриотизма. Они были озабочены тем, что статистические исследования С. Мануилэ не подтверждали их панические утверждения о «миллионах» евреев, якобы «заполонивших» Румынию после Первой мировой войны (речь шла о беженцах, спасавшихся от погромов во время Гражданской войны на территории бывшей Российской империи). Официальные цифры переписи 1930 г. – 728115 евреев, или 4 % от общего числа населения, – противоречили их пропаганде[325]. С. Мануилэ стремился оправдаться. В направленном правительству в конце 1938 г. меморандуме он указал на различие между восприятием и реальностью, причину которого он видел в следующем. Евреи были несравненно более урбанизированными, чем этнические румыны (68 %