— До свидания, — сказал Мейерс. — Заходите в Galleria. Вызнаете мой столик. Мы там бываем каждый день. — Я пошел дальше по улице. Яхотел купить в «Кова» что-нибудь для Кэтрин. Войдя в «Кова», я выбрал коробкушоколада, и пока продавщица завертывала ее, я подошел к стойке бара. Там сиделидвое англичан и несколько летчиков. Я выпил мартини, ни с кем не заговаривая,расплатился, взял у кондитерского прилавка свою коробку шоколада и пошел вгоспиталь. Перед небольшим баром на улице, которая ведет к «Ла Скала», я увиделнесколько знакомых: вице-консула, двух молодых людей, учившихся пению, и ЭттореМоретти, итальянца из Сан-Франциско, служившего в итальянской армии. Я зашелвыпить с ними. Одного из певцов звали Ральф Симмонс, и он пел под именем Энрикодель Кредо. Я не имел представления о том, как он поет, но он всегда был на порогекаких-то великих событий. Он был толст, и у него шелушилась кожа вокруг носа ирта, точно при сенном насморке. Он только что возвратился после выступления вПьяченца. Он пел в «Тоске», и все было изумительно.

— Да ведь вы меня никогда не слышали, — сказал он.

— Когда вы будете петь здесь?

— Осенью я выступлю в «Ла Скала».

— Пари держу, что в него будут швырять скамейками, — сказалЭтторе. — Вы слышали про то, как в него швыряли скамейками в Модене?

— Это враки.

— В него швыряли скамейками, — сказал Этторе. — Я был приэтом. Я сам швырнул шесть скамеек.

— Вы просто жалкий макаронник из Фриско.

— У него скверное итальянское произношение, — сказал Этторе.— Где бы он ни выступал, в него швыряют скамейками.

— Во всей северной Италии нет театра хуже, чем в Пьяченца, —сказал другой тенор. — Верьте мне, препаршивый театришко. — Этого тенора звалиЭдгар Саундерс, и пел он под именем Эдуарде Джованни.

— Жаль, меня там не было, а то бы я посмотрел, как в васшвыряли скамейками, — сказал Этторе. — Вы же не умеете петь по-итальянски.

— Он дурачок, — сказал Эдгар Саундерс. — Швырять скамейками— ничего умнее он не может придумать.

— Ничего умнее публика не может придумать, когда вы поете, —сказал Этторе. — А потом вы возвращаетесь в Америку и рассказываете о своихтриумфах в «Ла Скала». Да вас после первой же ноты выгнали бы из «Ла Скала».

— Я буду петь в «Ла Скала», — сказал Симмонс. — В октябре ябуду петь в «Тоске».

— Придется пойти. Мак, — сказал Этторе вице-консулу. — Имможет понадобиться защита.

— Может быть, американская армия подоспеет к ним на защиту,— сказал вице-консул. — Хотите еще стакан, Симмонс? Саундерс, еще стаканчик?

— Давайте, — сказал Саундерс.

— Говорят, вы получаете серебряную медаль, — сказал мнеЭтторе. — А как вас представили — за какие заслуги?

— Не знаю. Я еще вообще не знаю, получу ли.

— Получите. Ах, черт, что будет с девушками в «Кова»! Онивообразят, что вы один убили две сотни австрийцев или захватили целый окоп.Уверяю вас, я за свои отличия честно поработал.

— Сколько их у вас, Этторе? — спросил вице-консул.

— У него все, какие только бывают, — сказал Симмонс. — Этоже ради него ведется война.

— Я был представлен два раза к бронзовой медали и три раза ксеребряной, — сказал Этторе. — Но получил только одну.

— А что случилось с остальными? — спросил Симмонс.

— Операция неудачно закончилась, — сказал Этторе. — Еслиоперации заканчиваются неудачно, медалей не дают.

— Сколько раз вы были ранены, Этторе?

— Три раза тяжело. У меня три нашивки за ранения. Вотсмотрите. — Он потянул кверху сукно рукава. Нашивки были параллельныесеребряные полоски на черном фоне, настроченные на рукав дюймов на восемь нижеплеча.

— У вас ведь тоже есть одна, — сказал мне Этторе. — Уверяювас, это очень хорошо — иметь нашивки. Я их предпочитаю медалям. Уверяю вас,дружище, три такие штучки — это уже кое-что. Чтоб получить хоть одну, нужно тримесяца пролежать в госпитале.

— Куда вы были ранены, Этторе? — спросил вице-консул.

Этторе засучил рукав.

— Вот сюда. — Он показал длинный красный гладкий рубец. —Потом сюда, в ногу. Я не могу показать, потому что это под обмоткой; и еще вступню. В ноге омертвел кусочек кости, и от него скверно пахнет. Каждое утро явыбираю оттуда осколки, но запах не проходит.

— Чем это вас? — спросил Симмонс.

— Ручной гранатой. Такая штука, вроде толкушки длякартофеля. Так и снесла кусок ноги с одной стороны. Вам эти толкушки знакомы? —он обернулся ко мне.

— Конечно.

— Я видел, как этот мерзавец ее бросил, — сказал Этторе. —Меня сбило с ног, и я уже думал, что песенка спета, но от этих толкушек, вобщем, мало проку. Я застрелил мерзавца из винтовки. Я всегда ношу винтовку,чтобы нельзя было узнать во мне офицера.

— Какой у него был вид? — спросил Симмонс.

— И всего только одна граната была у мерзавца, — сказалЭтторе. — Не знаю, зачем он ее бросил. Наверно, он давно ждал случая броситьгранату. Никогда не видел настоящего боя, должно быть. Я положил мерзавца наместе.

— Какой у него был вид, когда вы его застрелили? — спросилСиммонс.

— А я почем знаю? — сказал Этторе. — Я выстрелил ему вживот. Я боялся промахнуться, если буду стрелять в голову.

— Давно вы в офицерском чине, Этторе? — спросил я.

— Два года. Я скоро буду капитаном. А вы давно в чинелейтенанта?

— Третий год.

— Вы не можете быть капитаном, потому что вы плохо знаетеитальянский язык, — сказал Этторе. — Говорить вы умеете, но читаете и пишетеплохо. Чтоб быть капитаном, нужно иметь образование. Почему вы не переходите вамериканскую армию?

— Может быть, перейду.

— Я бы тоже ничего против не имел. Сколько получаетамериканский капитан, Мак?

— Не знаю точно. Около двухсот пятидесяти долларов, кажется.

— Ах, черт! Чего только не сделаешь на двести пятьдесятдолларов. Переходили бы вы скорей в американскую армию, Фред. Может, и менятогда пристроите.

— Охотно.

— Я умею командовать ротой по-итальянски. Мне ничего нестоит выучиться и по-английски.

— Вы будете генералом, — сказал Симмонс.