Кэтрин Баркли не дежурила три ночи, но потом она сновапришла. Было так, будто каждый из нас уезжал в долгое путешествие и теперь мывстретились снова.

Нам чудесно жилось в то лето. Когда мне разрешили вставать,мы стали ездить в парк на прогулку. Я помню коляску, медленно переступающуюлошадь, спину кучера впереди и его лакированный цилиндр, и Кэтрин Баркли рядомсо мной на сиденье. Если наши руки соприкасались, хотя бы краешком ее рукакасалась моей, это нас волновало. Позднее, когда я уже мог передвигаться накостылях, мы ходили обедать к Биффи или в «Гран-Италиа» и выбирали столикснаружи, в Galleria. Официанты входили и выходили, и прохожие шли мимо, и напокрытых скатертями столах стояли свечи с абажурами, и вскоре нашим излюбленнымместом стал «Гран-Италиа», и Жорж, метрдотель, всегда оставлял нам столик. Онбыл замечательный метрдотель, и мы предоставляли ему выбирать меню, пока мысидели, глядя на прохожих, и на тонувшую в сумерках Galleria, и друг на друга.Мы пили сухое белое капри, стоявшее в ведерке со льдом; впрочем, мыперепробовали много других вин: фреза, барбера и сладкие белые вина. Из-завойны в ресторане не было специального официанта для вин, и Жорж смущенноулыбался, когда я спрашивал такие вина, как фреза.

— Что можно сказать о стране, где делают вино, имеющее вкусклубники, — сказал он.

— А чем плохо? — спросила Кэтрин. — Мне даже нравится.

— Попробуйте, леди, если вам угодно, — сказал Жорж. — Нопозвольте мне захватить бутылочку марго для tenente.

— Я тоже хочу попробовать, Жорж.

— Сэр, я бы вам не советовал. Оно и вкуса клубники не имеет.

— А вдруг? — сказала Кэтрин. — Это было бы простозамечательно.

— Я сейчас подам его, — сказал Жорж, — и когда желание ледибудет удовлетворено, я его уберу.

Вино было не из важных. Жорж был прав, оно не имело и вкусаклубники. Мы снова перешли на капри. Один раз у меня не хватило денег, и Жоржодолжил мне сто лир.

— Ничего, ничего, tenente, — сказал он. — Бывает со всяким.Я знаю, как это бывает. Если вам или леди понадобятся деньги, у меня всегданайдутся.

После обеда мы шли по Galleria мимо других ресторанов и мимомагазинов со спущенными железными шторами и останавливались у киоска, гдепродавались сандвичи: сандвичи с ветчиной и латуком и сандвичи с анчоусами накрошечных румяных булочках, не длиннее указательного пальца. Мы брали их ссобой, чтоб съесть, когда проголодаемся ночью. Потом мы садились в открытуюколяску у выхода из Galleria против собора и возвращались в госпиталь. Швейцарвыходил на крыльцо госпиталя помочь мне управиться с костылями. Я расплачивалсяс кучером, и мы ехали наверх в лифте. Кэтрин выходила в том этаже, где жилисестры, а я поднимался выше и на костылях шел по коридору в свою комнату;иногда я раздевался и ложился в постель, а иногда сидел на балконе, положивногу на стул, и следил за полетом ласточек над крышами, и ждал Кэтрин. Когдаона приходила наверх, было так, будто она вернулась из далекого путешествия, ия шел на костылях по коридору вместе с нею, и нес тазики, и дожидался у дверейили входил с нею вместе — смотря по тому, был больной из наших друзей или нет,и когда она оканчивала все свои дела, мы сидели на балконе моей комнаты. Потомя ложился в постель, и когда все уже спали и она была уверена, что никто непозовет, она приходила ко мне. Я любил распускать ее волосы, и она сидела накровати, не шевелясь, только иногда вдруг быстро наклонялась поцеловать меня, ия вынимал шпильки и клал их на простыню, и узел на затылке едва держался, и ясмотрел, как она сидит, не шевелясь, и потом вынимал две последние шпильки, иволосы распускались совсем, и она наклоняла голову, и они закрывали нас обоих,и было как будто в палатке или за водопадом.

У нее были удивительно красивые волосы, и я иногда лежал исмотрел, как она закручивает их при свете, который падал из открытой двери, иони даже ночью блестели, как блестит иногда вода перед самым рассветом. У неебыло чудесное лицо и тело и чудесная гладкая кожа. Мы лежали рядом, и якончиками пальцев трогал ее щеки и лоб, и под глазами, и подбородок, и шею иговорил: «Совсем как клавиши рояля», — и тогда она гладила пальцами мой подбородоки говорила: «Совсем как наждак, если им водить по клавишам рояля».

— Что, колется?

— Да нет же, милый. Это я просто чтоб подразнить тебя.

Ночью все было чудесно, и если мы могли хотя бы касатьсядруг друга — это уже было счастье. Помимо больших радостей, у нас еще быломножество мелких выражений любви, а когда мы бывали не вместе, мы старалисьвнушать друг другу мысли на расстоянии. Иногда это как будто удавалось, но,вероятно, это было потому, что, в сущности, мы оба думали об одном и том же.

Мы говорили друг другу, что в тот день, когда она приехала вгоспиталь, мы поженились, и мы считали месяцы со дня своей свадьбы. Я хотел,чтобы мы на самом деле поженились, но Кэтрин сказала, что тогда ей придетсяуехать, и что как только мы начнем улаживать формальности, за ней станутследить и нас разлучат. Придется все делать по итальянским брачным законам, и сформальностями будет страшная возня. Я хотел, чтобы мы поженились на самомделе, потому что меня беспокоила мысль о ребенке, когда эта мысль приходила мнев голову, но для себя мы считали, что мы женаты, и беспокоились не так ужсильно, и, пожалуй, мне нравилось, что мы не женаты на самом деле. Я помню, какодин раз ночью мы заговорили об этом и Кэтрин сказала:

— Но, милый, ведь мне сейчас же придется уехать отсюда.

— А может быть, не придется.

— Непременно придется. Меня отправят домой, и мы неувидимся, пока не кончится война.

— Я буду приезжать в отпуск.

— Нельзя успеть в Шотландию и обратно за время отпуска. Ипотом, я от тебя не уеду. Для чего нам жениться сейчас? Мы и так женаты. Ужбольше женатыми и быть нельзя.

— Я хочу этого только из-за тебя.

— Никакой «меня» нет. Я — это ты. Пожалуйста, не выдумывайотдельной «меня».

— Я думал, девушки всегда хотят замуж.

— Так оно и есть. Но, милый, ведь я замужем. Я замужем затобой. Разве я плохая жена?

— Ты чудесная жена.

— Видишь ли, милый, я уже один раз пробовала дожидатьсязамужества.

— Я не хочу слышать об этом.

— Ты знаешь, что я люблю только тебя одного. Не все ли теберавно, что кто-то другой любил меня?

— Не все равно.

— Ведь он погиб, а ты получил все, что же тут ревновать?

— Пусть так, но я не хочу слышать об этом.