Я зашел в парикмахерскую и побрился, а потом пошел вгоспиталь. Моя нога к этому времени уже поправилась настолько, что большегопока нельзя было ожидать. Три дня назад я был на освидетельствовании. Мнеоставалось лишь несколько процедур, чтобы закончить курс лечения в OspedaleMaggiore, и я шел по переулку, стараясь не хромать. Под навесом стариквырезывал силуэты. Я остановился посмотреть. Две девушки стояли перед ним, и онвырезывал их силуэты вместе, поглядывая на них, откинув голову набок и оченьбыстро двигая ножницами. Девушки хихикали. Он показал мне силуэты, прежде чемнаклеить их на белую бумагу и передать девушкам.

— Что, хороши? — сказал он. — Не угодно ли вам, tenente?

Девушки ушли, рассматривая свои силуэты и смеясь. Обе былихорошенькие. Одна из них служила в закусочной напротив госпиталя.

— Пожалуй, — сказал я.

— Только снимите кепи.

— Нет. В кепи.

— Так будет хуже, — сказал старик. — Впрочем, — его лицопрояснилось, — так будет воинственнее.

Он задвигал ножницами по черной бумаге, потом разнял обеполовинки листа, наклеил два профиля на картон и подал мне.

— Сколько вам?

— Ничего, ничего. — Он помахал рукой. — Я вам их просто таксделал.

— Пожалуйста. — Я вынул несколько медяков. — Доставьте мнеудовольствие.

— Нет. Я сделал их для собственного удовольствия. Подаритеих своей милой.

— Спасибо и до свидания.

— До скорой встречи.

Я вернулся в госпиталь. Для меня были в канцелярии письма,одно официальное и еще несколько. Мне предоставлялся трехнедельный отпуск дляпоправления здоровья, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательноперечел это. Да, так и есть. Отпуск будет считаться с 4 октября, когда язакончу курс лечения. В трех неделях двадцать один день. Это выходит 25октября. Я сказал, что погуляю еще немного, и пошел в ресторан через несколькодомов от госпиталя поужинать и просмотреть за столом письма и «Корьере делласера». Одно письмо было от моего деда, в нем были семейные новости,патриотические наставления, чек на двести долларов и несколько газетныхвырезок. Потом было скучное письмо от нашего священника, письмо от одногознакомого летчика, служившего во французской авиации, который попал в веселуюкомпанию и об этом рассказывал, и записка от Ринальди, спрашивавшего, долго лия еще намерен отсиживаться в Милане и вообще какие новости. Он просил, чтоб япривез ему граммофонные пластинки по приложенному списку. Я заказал к ужинубутылку кьянти, затем выпил кофе с коньяком, дочитал газету, положил все письмав карман, оставил газету на столе вместе с чаевыми и вышел. В своей комнате вгоспитале я снял форму, надел пижаму и халат, опустил занавеси на балконнойдвери и, полулежа в постели, принялся читать бостонские газеты, из тех, чтопривозила своим мальчикам миссис Мейерс. Команда «Чикаго-Уайт-Сокс» взяла призАмериканской лиги, а в Национальной лиге впереди шла команда«Нью-Йорк-Джайэнтс». Бейб Рут играл теперь за Бостон. Газеты были скучные,новости были затхлые и узкоместные, известия с фронта устарелые. Изамериканских новостей только и говорилось что об учебных лагерях. Я радовался,что я не в учебном лагере. Кроме спортивных известий, я ничего не мог читать,да и это читал без малейшего интереса. Когда читаешь много газет сразу,невозможно читать с интересом. Газеты были не очень новые, но я все же читалих. Я подумал, закроются ли спортивные союзы, если Америка по-настоящемувступит в войну. Должно быть, нет. В Милане по-прежнему бывают скачки, хотявойна в разгаре. Во Франции скачек уже не бывает. Это оттуда привезли нашегоЯпалака. Дежурство Кэтрин начиналось только с девяти часов. Я слышал ее шаги покоридору, когда она пришла на дежурство, и один раз видел ее в раскрытую дверь.Она обошла несколько палат и наконец вошла в мою.

— Я сегодня поздно, милый, — сказала она. — Много дела. Ну,как ты?

Я рассказал ей про газеты и про отпуск.

— Чудесно, — сказала она. — Куда же ты думаешь ехать?

— Никуда. Думаю остаться здесь.

— И очень глупо. Ты выбери хорошее местечко, и я тоже поедус тобой.

— А как же ты это сделаешь?

— Не знаю. Как-нибудь.

— Ты прелесть.

— Вовсе нет. Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когданечего терять.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Я только подумала, как ничтожны теперьпрепятствия, которые казались непреодолимыми.

— По-моему, это довольно трудно будет устроить.

— Ничуть, милый. В крайнем случае я просто брошу все и уеду.Но до этого не дойдет.

— Куда же нам поехать?

— Все равно. Куда хочешь. Где мы никого не знаем.

— А тебе совсем все равно, куда ехать?

— Да. Только бы уехать.

Она была какая-то напряженная и озабоченная.

— Что случилось, Кэтрин?

— Ничего. Ничего не случилось.

— Неправда.

— Правда. Ровно ничего.

— Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешьсказать.

— Ничего не случилось.

— Скажи.

— Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.

— Да нет же.

— Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.

— Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.

— Мне не хочется говорить.

— Скажи.

— Это необходимо?

— Да.

— У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но тыне будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.

— Не буду.

— Правда не будешь?

— Конечно.

— Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.

— Я и не думаю огорчаться.

— Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты неогорчайся и не тревожься.

— Я тревожусь только о тебе.

— Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У другихвсе время родятся дети. Совершенно естественная вещь.

— Ты прелесть.