— Зинаида Алексеевна ни при чем, — осмелился возразить Анатолий Модестович. Он чувствовал, как пол буквально уходит у него из-под ног. — Я попросил ее помочь...

— Нашел референта в юбке! А я вот возьму и выкину к чертовой матери обоих с завода! И тебя и эту юбку.

— Пожалуйста, — сказал Анатолий Модестович.

— Бежать?.. Не выйдет! Назначу куратором по строительству с подчинением какому-нибудь прорабу, ты у меня побегаешь! — Он погрозил пальцем. — Распорядились, все рассчитали... Иди! — приказал он. — Иди и подумай.

Анатолий Модестович хотел было собрать оставшиеся на столе бумаги, однако главный остановил его:

— Пусть будут у меня, — мягко сказал он. — Я посмотрю дома. Может, что-то пригодится. На проектировщиков, как говорится, надейся, а сам не плошай. Они и в новом цехе такого наворочают, что потом не расхлебаешь.

Анатолий Модестович вышел от Харитонова подавленный, пристыженный. Положение хуже не придумаешь. Хотел сделать подарок заводу, а получилось, что его идея никому не нужна. И не в том дело, что он опоздал, а в том, что был слишком самоуверен...

* * *

Чуть ли не от самой проходной — улицу перейти только — была протоптана по льду тропа, и все, кто жил за рекой, в зимнее время, когда становилась окончательно река, ходили по этой тропе, намного сокращая путь от завода к дому. Ночью это было небезопасно — повсюду рыбаками наделаны лунки, а кое-где, поближе к берегу, и большие проруби для полоскания белья. Принято считать, что белье лучше всего полоскать в студеной речной воде.

Анатолий Модестович постоял на берегу, у спуска на лед, раздумывая, как ему идти, и все-таки свернул налево и пошел кружной дорогой, через мост. Хотелось побыть одному, а если идти домой по реке — всего и дороги-то пять минут.

Он уже решил, что сегодня объяснится с женой и, понимая, что объяснение предстоит трудное, оттягивал этот момент...

Пожалуй, не помешало бы заглянуть в «Голубой Дунай» (так называли пивную возле бани), выпить, растворить в вине тревогу, однако Анатолий Модестович и вообще-то выпивал редко, лишь в праздники, а вне дома — никогда. Разве что в гостях.

Последняя надежда, что его переведут из цеха на другую работу, — рухнула самым неожиданным образом. Он провалился с позором.

Что же делать? Подписать заявление Зинаиде Алексеевне, пусть с богом уходит?..

Это могло быть спасением, и Анатолий Модестович возвращался к мысли об этом, хотя и сознавал, что поступить так не имеет морального права, что, подписав заявление, он совершил бы предательство, облегчил бы собственную участь за счет Зинаиды Алексеевны.

А может, вообще ничего не предпринимать, оставить все как есть? Никто не подталкивает его, никто не требует объяснений...

Он нисколько не сомневался, что в семье все останется по-прежнему, что стараниями, вернее молчанием, тестя будет соблюдено внешнее благополучие, жена ничего не узнает о случившемся, если он не признается сам. Однако, промолчав, он навсегда потерял бы уважение Захара Михалыча, которое дорого ему...

Пойти на разрыв с женой? Может быть, это будет временный разрыв? Да, его признание явится страшным ударом для нее, но, успокоившись, придя в себя, она, возможно, простит... Поймет и простит. Ведь легче и безболезненнее потерять часть, чем потерять целое!

Но в том-то и дело, понимал он, что целого уже никогда не восстановить. Скорее всего не восстановить. И уж наверняка — если он промолчит, сделает вид, что ничего не произошло. В другой семье, живущей другими принципами, это могло бы быть выходом из положения. В семье Антиповых — нет. У них все отношения построены и держатся на честности, на откровенности. Ведь ради дочери и внуков Захар Михалыч сознательно отказался от личной жизни, может быть — от личного счастья, на которое имел право и которое, когда бы он захотел, мог обрести. Он сохранил пожизненную верность покойной жене, хотя и было-то ему меньше пятидесяти, когда она умерла. Надолго ли хватит мужества, сил, чтобы смотреть в его глаза, зная огромную вину перед ним и перед его дочерью?..

Но и признание — это разрыв. Почти обязательный разрыв. Если не вмешается и не поможет своим авторитетом тесть.

Было безветренно и морозно. Негусто и ровно, точно выполняя обязанность, падал снег. Ступалось приятно и мягко. Возле моста с горки катались ребятишки. Кто на санках, кто на лыжах, а кто и просто на кусках фанеры. Тут же были и сын Мишка и племянница. Оба на лыжах, и оба с ног до головы вывалянные в снегу.

Анатолий Модестович любил Наталью, был привязан к ней не меньше, чем к своим детям. Оттого, наверное, что она была первым ребенком, которого он взял на руки. Так уж случилось в жизни, что сначала он взял ее, а после своих детей.

Сын бо́льшую часть времени проводил с Натальей. С родной сестрой они не очень ладили. Конечно, Таня помладше, у них разные интересы, но главное — разные характеры. Миша непоседливый, какой-то взрывной, весь как бы нацелен куда-то мчаться, что-то делать, предпринимать (как и Наталья, между прочим), а Таня усидчивая, спокойная девочка, ей бы возиться с куклами и рассматривать картинки в книжках. Жена вот настаивает, чтобы он научил дочку читать, а он против этого. И дед против. Они считают, что всему свое время...

Анатолий Модестович постоял на мосту, наблюдая за сыном и племянницей, и собрался уже идти дальше, когда услышал голос жены.

— Наталья! Михаил!.. — кричала она громко и сердито. — Вы что же такое делаете?! Сию минуту марш домой, пока не попало!

— Еще немножко! — откликнулся сын.

Он лежал в снегу под горой, Наталья помогала ему подняться.

— Никаких «немножко»! — сказала Клавдия Захаровна. — Простудитесь, вы же мокрые совсем.

— Ну чуть-чуть...

И тут Клавдия Захаровна заметила мужа. Взглянула на него удивленно и проговорила укоризненно:

— А ты куда смотришь, Толя? Неужели не видишь, чем они занимаются?

— Пусть, — ответил он. — На то они и дети.

— Ты в уме?! Хочешь, чтобы они заболели? У вас с отцом вечно не как у людей.

— Ничего им не сделается.

— Грипп же сейчас повсюду, эпидемия!