Климу с его дурацкой затеей или повизгивающему в отдалении волкодаву, не решившемуся напасть вторично на превосходящие силы противника.

Калабашкин подхватил Однокозова на руки и быстро зашагал к лагерю.

В палатку медпункта ворвался запыхавшийся Калинник. Увидев склонившуюся над Однокозовым Лиду, отрывисто спросил:

– Жив?

Лида неодобрительно покосилась на него и, продолжая бинтовать, спокойно сказала:

– Прошу без паники, товарищ старший лейтенант. От укуса здоровой собаки и вывиха еще никто не умирал.

– Виноват, – смутился Калинник, – сказали…

– На вашем месте я не стала бы прислушиваться к сплетням.

Калинник промолчал. Весть о том, что с сержантом случилось нечто ужасное, он услышал от Толоконникова. «Вот, достукались», – заявил он. Это Калинник помнил точно. Впрочем, все были очень взволнованы.

– Думаю, даже госпитализировать не придется, – сказала Лида, заканчивая перевязку.

Пригнувшись, в палатку вошел Свят. Услышав слова фельдшера, спросил:

– Вы уверены? Может, сразу отправить в дивизионный лазарет?

Лида покачала головой:

– Нет необходимости. Я сделала укол, и сейчас ему нужен покой.

Свят вгляделся в бледное лицо Однокозова, но не проронил ни слова. Не время, да и не место…

Притворившись спящим, Однокозов плотно смежил глаза. Ощущение вины перед командиром и комиссаром, перед ребятами отодвинуло на задний план физическую боль. Так всех подвести! Впору зареветь!

– Пошли, политрук, – вздохнул Свят. – Надо о ЧП докладывать. Замарана честь отряда, созданного с таким трудом. Только на ноги начали становиться… Эх, сейчас нам с тобой намылят шею…

В палатке наступила тишина. Убрав в шкафчик лекарства, Лида прикрутила фитиль керосиновой лампы и присела рядом с кроватью. И без того худое лицо Однокозова в полумраке заострилось. Он забылся, но то и дело беспокойно вздрагивал, обиженно поджимая по-мальчишески пухлые губы. Пышный чуб, всегда кокетливо выпущенный из-под пилотки, сейчас взмок.

Сколько ему лет? Воевали вместе почти год, а спросить не удосужилась. Наверное, чуть больше двадцати, но послушать его – все изведал и пережил, настоящий сердцеед!.. Лида-то знает: никаких побед на интимном фронте у него нет и не было. За ней и то ухаживает неумело… А вот ордена есть. Но о том, за что их получил, Клим если и говорит, то неохотно и неинтересно. Недавно слышала, как он рассказывал новеньким о схватке в Берлинском зоопарке: «Жиманули мы немцев, отрезали и вышибли…» А она хорошо помнит, как, выбивая со своим отделением эсэсовцев из бетонированных тигровых клеток, Клим кричал: «Берегите патроны! Меньше стреляй, братва! Зверей собьем… Врукопашную сходись!» Чуть позже, прикрывая убегающих косуль автоматным огнем, приговаривал: «Драпайте, драпайте, милашки! Хоть вы и фрицевские, а все-таки бабьего племени…» Они тогда вместе с Махоткиным четырех немцев взяли в плен голыми руками. Калабашкин тоже орудовал больше кулаком да прикладом. Спасая медвежонка, он на руках перетащил его в соседнюю вольеру…

«Какие мировые ребята! – думает Лида. – Отчаянные, чуткие, отзывчивые!» И к ней как относятся! Каждый старается проявить внимание, сделать что-нибудь доброе. Ей просто повезло: встретить таких людей – счастье. Вот Толоконников другой. Лезет с напыщенными комплиментами: «С вас, Лидочка, нужно писать портрет, обязательно акварелью. На фронте было принято называть женщин боевыми подругами. Но вы не «боевая». Вы – сама нежность…» Столько липких слов, а на деле норовит втихую обнять, тайком поцеловать…

Когда-то жизнь обернулась к Лиде самой жестокой стороной. Сорок первый год… В короткую минуту перед боем двое открыли друг другу душу и поклялись в верности. А через несколько часов Лида выволокла из ада его мертвое тело. Было ей тогда двадцать… Гремела война, рушились города, умирали люди, от снарядов и ран стонала земля, но казалось, что страшнее ее горя нет. Маленькая девчонка-медичка осталась одна на всем белом свете. В душе пустота, сердце закаменело. И это навсегда, навек…

Но она ошиблась. Оказывается, жизнь не кончается, потребность любить тлеет подспудно, как угли в костре под пеплом. Дунет ветерок, и снова полыхнет пламя. Так и случилось. Только теперь Лида уже не прежняя наивная и восторженная девчонка. Ее избранник не свободен, принадлежит другой, и тут ничего не поделаешь. Нужно выдержать. В конце концов, она солдат, что бы там ни болтал этот прилипчивый Толоконников. Вот только терпения порой набраться трудновато. Как увидит его лицо, золотистые волосы – дыхание перехватывает.

В палатку заглянул Махоткин. Лида вздрогнула: сон в руку. Задремала, а он взял да пришел.

– Как дела?

– Все в порядке, Троша, не волнуйся, – ответила девушка.

– Ничего серьезного? – кивнул он в сторону спавшего Однокозова.

– Поухаживаю за ним недельку, и снова запрыгает.

– Пока здоров был, Клим на такую удачу и надежды не имел. Счастлив его бог – легко отделался. – Махоткин достал из кармана банку сгущенки, смущенно кашлянул: – Ты не подумай, я ему еще всыплю после выздоровления… Ишь выпивоха нашелся! Но нынче, сама понимаешь, для поправки…

– Спасибо, пригодится, – улыбнулась Лида.

– А это тебе, сластена, – вытащил он из другого кармана еще одну банку. – Ну, я пошел.

Лида проводила Махоткина долгим взглядом и с грустью поглядела на сгущенку. Принес бы он ей букетик полевых цветов. Вот бы радость доставил! Но Лида знала: этого не будет никогда. Если Трофиму и придет в голову собирать цветы, то, конечно, не для нее.

Отель, предназначенный для высокопоставленных гостей, стоял у моря. Целыми днями Дафотдил Бенкрофт, сидя в своем номере на втором этаже и потягивая виски со льдом, наблюдал за жизнью бухты. Заниматься было решительно нечем, и он, привыкший к бурной деятельности, томился от безделья. Широкая панорама, открывавшаяся перед ним, представляла любопытное зрелище. В ожидании результата своей «миссии» Бенкрофт терпеливо изучал входившие в порт корабли. По внешнему виду любой посудины всегда можно примерно определить, какой путь она прошла и как сильно потрепали ее океанские штормы. По тому же, как судно входило в бухту и швартовалось, нетрудно было представить, насколько опытен и ловок капитан.

В глубине души Бенкрофт всегда считал себя романтиком и в молодости мечтал о дальних вояжах. К сожалению, страсть его осталась неудовлетворенной. Вместо плавания на роскошных лайнерах пришлось скитаться, бродяжничать по дорогам, выпрашивая подачки, чтобы не сдохнуть с голоду…

«Джервик» прибыл в полдень. Наконец-то! Бенкрофт увидел эсминец, когда тот, вспарывая волны, вошел в бухту и, не сбавляя хода, направился к пирсу. В его низко посаженном бронированном корпусе, изящно наклоненных к корме мачтах, обтекаемых орудийных башнях чувствовалась могучая сила.

«Великолепен! – подумал Бенкрофт, невольно любуясь эсминцем. – Похож на вожака-оленя, вскинувшего рогатую голову и стремительно несущегося впереди стада».

Дафи позволял себе иногда быть сентиментальным. Способностью приходить в восторг по пустякам наделила его в детстве мать, женщина