Он держал их под кроватью, а не на полке, чтобы никто не увидел их рядом с моими. Меня это чертовски угнетало, и мне все время хотелось выбросить свои или вроде того, или даже махнуться с ним. Мои были от Марка Кросса, из натуральной воловьей кожи и прочей хрени, и надо думать, стоили немало. Но, смешно сказать, случилось вот, что. Я что сделал, я в итоге убрал свои чемоданы с полки себе под кровать, чтобы у старика Слэгла не развился нафиг комплекс неполноценности. Тогда он что сделал. На другой день после того, как я убрал под кровать свои чемоданы, он вынул их и вернул на полку. А зачем он так сделал – я не сразу сообразил, – это чтобы люди думали, что это его добро, а не мое. Правда. До того смешной парень, в этом смысле. Он всегда говорил свысока – о моих чемоданах, к примеру. Говорил, что они слишком новые и мещанские. Это у него было любимое, блин, слово. Вычитал где-то или где-то услышал. Все мои вещи были чертовски мещанскими. Даже моя авторучка была мещанской. Он все время брал ее у меня, но все равно она была мещанской. Мы жили вместе всего месяца два. Потом оба стали просить расселения. И что смешно, я как бы скучал по нему, потому что у него было чертовски хорошее чувство юмора, и мы иногда здорово прикалывались. Не удивлюсь, если он тоже по мне скучал. Поначалу он только стебался, называл мои вещи мещанскими, а мне было по фигу – это по-своему даже смешно. Затем, какое-то время спустя, стало видно, что он больше не стебается. Дело в том, что трудно жить в одной комнате с кем-то, если твои чемоданы гораздо лучше, чем их – если твои действительно хорошие в отличие от их. Ты думаешь, если они достаточно умные и с хорошим чувством юмора, им должно быть по фигу, чьи чемоданы лучше, но это не так. Правда. В этом одна из причин, почему я стал жить с таким тупым козлом, как Стрэдлейтер. Его чемоданы, по крайней мере, были не хуже моих.

Короче, рядом со мной сидели эти две монашки, и мы как бы завязали разговор. У одной, той, что сидела ближе ко мне, была такая корзинка, с которой монашки и малышки из Армии спасения собирают капусту под Рождество. Стоят такие на углах, особенно на Пятой авеню, перед большими универмагами и все такое. Короче, та, что сидела ближе ко мне, уронила свою на пол, и я нагнулся и подал ей корзинку. Я спросил, не собирает ли она деньги на благотворительность и все такое. Она сказала, нет. Сказала, что не смогла убрать ее в чемодан, когда собирала вещи, поэтому просто держит в руках. Она так приятно улыбалась, когда смотрела на тебя. У нее был большой нос и такие очки как бы в металлической оправе, не слишком привлекательные, но лицо – чертовски доброе.

– Я подумал, если вы собираете средства, – сказал я ей, – я мог бы сделать небольшое пожертвование. Вы могли бы подержать эти деньги у себя, пока не станете собирать.

– О, вы так добры, – сказала она, а другая, ее подруга, посмотрела на меня. Другая читала черную книжечку, пока пила кофе. Вроде Библии, но слишком тонкую. Все равно что-то библейское. Все, чем обе они завтракали, это тостами с кофе. Это меня угнетало. Ненавижу, когда я ем бекон с яйцами или вроде того, а кто-то – только тост с кофе.

Они согласились принять мои десять долларов в виде пожертвования. И все время спрашивали, точно ли я могу себе это позволить и все такое. Я сказал им, что у меня довольно прилично денег с собой, но они, похоже, не поверили. Хотя, в итоге, деньги взяли. Обе так меня благодарили, что было неловко. Я перевел разговор на общие темы и спросил их, куда они направляются. Они сказали, что они школьные учительницы, прямиком из Чикаго и направляются учить кого-то в какой-то монастырь то ли на 168-й улице, то ли на 186-й, то есть у черта на рогах. Та, что ближе ко мне, в железных очках, сказала, что преподает английскую литературу, а ее подруга – историю и американскую политологию. Затем меня, как последнего сукина сына, стало любопытство разбирать, что монашка ближе ко мне, преподававшая литературу, думала о некоторых английских книгах, раз она монашка и все такое, когда читала их по учебе. Не обязательно что-то такое про секс, но про любовников и все такое. Взять старушку Юстасию Вэй в “Возвращении на родину” Томаса Гарди. Там нет ничего такого про секс, но все равно невольно задумаешься, что может думать монашка, когда читает про старушку Юстасию. Только я, разумеется, ничего такого не сказал. Все, что я сказал, это что английская литература – мой любимый предмет.

– О, правда? О, я так рада! – сказала та, что в очках, которая литературу преподавала. – А что вы читали в этом году? Мне будет очень интересно послушать.

Она на самом деле была хорошей.

– Ну, большую часть времени мы проходили англосаксов. «Беовульфа” и старика Гренделя, и «Лорда Рэндала, моего сына», и всякое такое. Но приходилось иногда читать и внеклассные книги для общего развития. Я прочел «Возвращение на родину» Томаса Гарди и «Ромео и Джульетту» и “Юлия…

– Надо же, «Ромео и Джульетту»! Как славно! Правда ведь славная пьеса? – она определенно не слишком походила на монашку.

– Да. Вполне. Очень даже. Кое-что мне не понравилось, но в целом довольно трогательно.

– А что не понравилось? Можете вспомнить?

Сказать по правде, мне было как-то не по себе, в некотором смысле, говорить с ней о Ромео и Джульетте. То есть, эта пьеса местами довольно откровенна, а она монашка и все такое, но она сама спросила, так что я какое-то время поговорил с ней об этом.

– Ну, я не то, чтобы без ума от Ромео и Джульетты, – сказал я. – То есть, они мне нравятся, но… не знаю. Иногда они немного раздражают. То есть, мне гораздо жальче было старика Меркуцио, когда его убили, чем когда умерли Ромео и Джульетта. В чем штука, мне Ромео как-то разонравился после того, как Меркуцио заколол этот другой малый – кузен Джульетты, – как там его?

– Тибальт.

– Точно. Тибальт, – сказал я – вечно забываю, как зовут этого малого. – Это был Ромео виноват. То есть, мне он больше всех в пьесе понравился,