перед самой аудиторией, прямо возле дверей, ты проходил мимо эскимоса. Он сидел у проруби на таком замерзшем озере и удил рыбу. А возле проруби лежали две что ли рыбы, которых он уже выловил. Ух, сколько в этом музее стеклянных ящиков. А наверху еще больше, с оленями внутри, пьющими воду на водопое, и птицами, летящими на юг зимовать. Птицы, которые ближе к тебе, это чучела, висящие на проволоке, а те, что дальше, просто нарисованы на стене, но они все так выглядят, словно на самом деле летят на юг, а если наклонить голову и посмотреть на них как бы снизу, кажется, они даже еще быстрее летят на юг. Но самое лучшее в этом музее то, что все всегда остается на месте. Никто не двигается. Приходи хоть сто тысяч раз, а тот эскимос будет все так же сидеть с двумя рыбами рядом, птицы все так же будут лететь на юг, олени будут все так же пить воду на водопое, со своими красивыми рогами и тонкими ногами, а та скво с голой грудью будет все так же вязать то же самое одеяло. Никто не изменится. Единственный, кто изменится, это ты. Не в смысле, что ты станешь сильно старше или вроде того. Не в этом дело. Просто ты изменишься, вот и все. Например, придешь в пальто. Или мелкая, которая в прошлый раз шла с тобой в паре, подхватит скарлатину, и тебя поставят с кем-то еще. Или класс поведет другая училка вместо мисс Эйглетингер. Или ты услышишь, как твои мама с папой устроили зверскую ссору в ванной. Или пройдешь на улице мимо такой лужи с бензиновыми радугами. То есть, ты так или иначе станешь другим – не могу точнее объяснить. А если бы и мог, не уверен, что мне этого хочется.

Я достал на ходу из кармана свою старую охотничью кепку и надел. Я знал, что не встречу никого из знакомых, а погода была довольно сырой. Я все шел и шел, и все думал о том, как старушка Фиби ходит в этот музей по субботам, как я когда-то. Думал, как она видит ту же всячину, что видел я, и как она при этом каждый раз другая. Не скажу, что это нагоняло на меня тоску, но и безумной радости не вызывало. Что-то в жизни должно оставаться таким, как есть. Надо уметь засунуть это в такой большой стеклянный ящик и просто оставить в покое. Знаю, это невозможно, но это как раз плохо. Короче, я думал про все это, пока шел.

Я проходил мимо этой детской площадки и остановился посмотреть на пару совсем мелких ребятишек на детских качелях. Один из них был как бы толстым, и я положил руку со стороны тощего мелкого, как бы выравнивая вес, но было видно, что я им там не нужен, так что я оставил их в покое.

Затем случилось кое-что забавное. Когда я дошел до музея, я вдруг понял, что не войду туда и за миллион баксов. Просто не было желания, хотя я прошел через весь этот чертов парк в предвкушении и все такое. Если бы там была Фиби, я бы, может, и зашел, но ее там не было. Так что все, что я сделал перед музеем, это взял кэб и направился в “Билтмор”. Не слишком туда хотелось. Но я же, блин, договорился о свидании с Салли.

17

Я приехал туда рановато, так что просто присел на один из этих кожаных диванчиков возле самых часов в вестибюле и стал смотреть на девчонок. Уйма школ уже вышла на каникулы, и кругом сидели и стояли наверно миллион девчонок, ожидая своих кавалеров. Девчонки, скрестившие ноги, девчонки, не скрестившие ноги, девчонки с бесподобными ногами, девчонки с беспонтовыми ногами, девчонки с классной внешностью, девчонки, похожие на сучек, если копнуть поглубже. Приятное на самом деле зрелище, если вы понимаете. Но вместе с тем они в каком-то смысле как бы тоску нагоняли, потому что ты невольно думал, что их всех нафиг ждет. В смысле, когда они окончат школу и колледж. Казалось, большинство из них наверняка выйдут за чмошников. Таких, которые вечно говорят, сколько миль они сделали на одном галлоне в своих чертовых машинах. Таких, которые злятся как дети, если побьешь их в гольф или хотя бы в дурацкий пинг-понг. Таких, которые подлецы. Которые сроду книг не читали. Которые ужасные зануды… Но здесь надо быть осторожней. В смысле, чтобы называть кого-то занудой. Я не разбираюсь в занудах. Правда. Когда я был в Элктон-хиллс, моим соседом по комнате был пару месяцев этот малый, Харрис Маким. Он был очень умным и все такое, но это один из худших зануд, каких я только встречал. У него был такой очень скрипучий голос, и он говорил практически без умолку. Он говорил без умолку и, что самое ужасное, не говорил совершенно ничего такого, о чем бы тебе хотелось услышать. Но кое-что он умел. Этот сукин сын свистел лучше, чем кто бы то ни было. Он заправлял постель или развешивал манатки в шкафу – он вечно развешивал манатки в шкафу – это меня бесило – и насвистывал при этом, если не разговаривал своим скрипучим голосом. Он умел насвистывать даже классические вещи, но чаще всего просто насвистывал джаз. Он мог взять что-то очень джазовое, вроде «Блюза жестяной крыши[16],» и насвистывать так непринужденно – а сам при этом развешивал манатки в шкафу, – что сдохнуть можно. Естественно, я так и не сказал ему, что он зверски здорово свистит. То есть, не подойдешь ведь просто так к кому-то и не скажешь: «Ты зверски здорово свистишь.» Но мы прожили вместе где-то целых два месяца, хотя от его занудства я чуть на стенку не лез – просто потому, что он так зверски здорово свистел, лучше, чем кто бы то ни было. Так что в занудах я не разбираюсь. Может, не стоит слишком уж переживать, если увидишь классную девчонку замужем за таким. Они никому зла не делают, большинство из них, и может, втайне все они зверски здорово свистят или вроде того. Кому тут нафиг судить? Не мне.

Наконец, старушка Салли стала подниматься по лестнице, а я стал спускаться навстречу ей. Выглядела она зверски. Правда. На ней было такое черное пальто и как бы черный берет. Она почти никогда