старик Меркуцио. Я не знаю. Все эти Монтекки и Капулетти, они ничего – особенно Джульетта, – но Меркуцио, он был… трудно объяснить. Он был очень умным и всех веселил и все такое. Дело в том, что меня бесит, когда кого-то убивают – особенного кого-то очень умного, веселого и все такое – по чьей-то чужой вине. Ромео с Джульеттой хотя бы сами были виноваты.

– В какой школе вы учитесь? – спросила она меня. Ей, наверно, хотелось закрыть тему Ромео и Джульетты.

Я сказал, что в Пэнси, и она о ней слышала. Она сказала, это очень хорошая школа. На это я промолчал. Тогда другая, та, что преподавала историю и политологию, сказала, что им лучше поторопиться. Я взял у них счет, но они не дали мне заплатить за себя. Та, что в очках, настояла, чтобы я вернул им счет.

– Вы слишком щедры, – сказала она. – Вы такой милый юноша, – она определенно была хорошей. Она слегка напоминила мне маму старика Эрнеста Морроу, которую я встретил в поезде. В основном, когда она улыбалась. – Нам было так приятно с вами разговаривать, – сказала она.

Я сказал, мне тоже было приятно. Я это всерьез сказал. Мне бы наверно было еще приятнее, если бы я все время, пока разговаривал с ними, как бы не боялся, что они вдруг поинтересуются, не католик ли я. Католики вечно интересуются, не католик ли ты. Я понимаю, со мной такое часто бывает отчасти из-за моей ирландской фамилии, ведь большинство ирландцев – католики. Между прочим, мой отец когда-то был католиком. Но перестал им быть, когда женился на маме. Но католики вечно интересуются, не католик ли ты, даже если они не знают твоей фамилии. Я знал одного такого паренька-католика, Луиса Шейни, когда учился в Вутонской школе. Он был первым, с кем я там познакомился. Мы с ним первыми сидели в очереди в чертов лазарет, в первый школьный день, ожидая медосмотра, и вроде как завели разговор о теннисе. Он довольно-таки интересовался теннисом, как и я. Он сказал, что каждое лето ходит на национальный чемпионат в Форест-хиллс, и я сказал, что тоже туда ходил, и мы довольно долго проговорили о крутых теннисистах. Он довольно-таки много знал о теннисе, для пацана его лет. Правда. И в какой-то момент, прямо среди разговора, он меня нафиг спросил: «Ты случайно не знаешь, где тут в городе католическая церковь?» Дело в том, что по тому, как он спросил это, было ясно, что он пытался выяснить, не католик ли я. Правда. Не то чтобы из-за предрассудка или вроде того, просто ему хотелось знать. Ему нравилось говорить про теннис и все такое, но было видно, что ему понравилось бы еще больше, если бы я был католик и все такое. Бесит меня такая хрень. Не скажу, что это положило конец нашей беседе – вовсе нет, – но уж точно нефига не пошло ей на пользу. Вот, почему я радовался, что те две монашки не спросили меня, не католик ли я. Это не испортило бы наш разговор, но что-то бы, наверно, изменилось. Я не говорю, что в обиде на католиков. Вовсе нет. Я бы наверно так же себя вел, будь я католик. Это как с теми чемоданами, о которых я говорил, в некотором смысле. Все, что я хочу сказать, что это не идет на пользу хорошему разговору. Вот и все, что я хочу сказать.

Когда они собрались уходить, те две монашки, я сделал кое-что дурацкое и неловкое. Я курил сигарету, и когда встал попрощаться с ними, случайно выдохнул им в лицо немного дыма. Я не нарочно, но все равно. Я извинялся, как ненормальный, и они были очень вежливы и благодушны, но все равно было очень неловко.

Когда они ушли, я стал жалеть, что дал им всего десять баксов на пожертвования. Но дело в том, что я договорился пойти на утренник со старушкой Салли Хейс, и мне нужно было оставить себе немного капусты на билеты и все такое. Но мне все равно было жаль. Чертовы деньги. От них всегда в итоге одни проблемы.

16

Когда я позавтракал, было только около полудня, а со старушкой Салли я встречался только в два, так что я отправился на эту долгую прогулку. Те две монашки никак не шли из головы. Я все думал об этой старой потертой корзине, с которой они ходили и собирали деньги, когда не учили в школе. Я все пытался представить маму или кого-то, тетку там или маму Салли Хейс, стоящими перед каким-нибудь универмагом, собирая капусту для бедняков в старую потертую корзину. Я с трудом мог представить такое. Не столько мою маму, как двух других. Моя тетка довольно благотворительна – она много делает для Красного креста и все такое, – но одевается она очень хорошо и все такое, и когда занимается благотворительностью, она одета очень хорошо, с помадой и прочей хренью. Я не мог себе представить, чтобы она занималась хоть какой-то благотворительностью, если бы ей при этом пришлось носить черное и никакой помады. А мама старушки Салли Хейс… Господи боже. Да чтобы она согласилась ходить с корзиной, собирая капусту, это надо было бы, чтобы ее все в жопу целовали, когда жертвовали что-то. Если бы они просто бросали капусту в корзину, а потом уходили, ничего ей не сказав, не глядя на нее и все такое, ее бы хватило от силы на час. Ей бы стало скучно. Она бы сдала свою корзину и отправилась в какое-нибудь шикарное место на ланч. Вот, что мне понравилось в тех монашках. Если что и можно сказать о них с уверенностью, так это что они никогда не ходили на ланч ни в какое шикарное место. Мне так чертовски грустно делалось при этой мысли – что они никогда не пойдут ни в какое шикарное место или вроде того. Я понимал, что это не так уж важно, но все равно было грустно.

Я стал идти в сторону Бродвея, просто по приколу, потому что много лет там не был. К тому же я хотел найти один магазин пластинок, открытый по воскресеньям. Хотел найти одну пластинку для Фиби, под названием «Малышка Ширли Бинс.» Эту пластинку попробуй достань. Там про одну мелкую, не желавшую выходить из дома потому, что у нее не хватало двух передних зубов, и ей было стыдно.