и было. Что мне придется сделать, это прочесть саму эту пьесу. Моя беда в том, что мне всегда приходится читать все самому. Если это говорит актер, я почти не слушаю. Мне каждую минуту не дает покоя мысль, что сейчас он выкинет какую-нибудь туфту.

Когда я достал билеты на спектакль с Лантами, я поехал кэбом до парка. Нужно было поехать подземкой или вроде того, потому что капуста у меня начинала заканчиваться, но хотелось поскорее убраться нафиг с этого Бродвея.

В парке было паршиво. Не слишком холодно, но солнце все равно не выглядывало, и казалось, в парке нет ничего, кроме собачьего дерьма, плевков и стариковских окурков, а все скамейки казались такими влажными, что только присядешь, сразу промокнешь. Тоску нагоняло, и то и дело, без всякой причины, знобило на ходу. Даже не подумаешь, что скоро Рождество. Не подумаешь, что хоть что-то еще впереди. Но я все равно продолжал идти к моллу, потому что Фиби обычно идет туда, когда гуляет в парке. Ей нравится кататься на коньках возле эстрады. Забавно. Я сам любил там кататься, когда был мелким.

Только, когда я туда пришел, я нигде ее не увидел. Там было несколько мелких, на коньках и все такое, и два мальчика играли в софтбол, а Фиби не видать. Но я увидел одну мелкую примерно ее лет, она сидела на скамейке совсем одна, затягивая конек. Я подумал, может, она знает Фиби и скажет мне, где она и все такое, так что подошел к ней, присел рядом и спросил:

– Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?

– Кого? – сказала она. На ней были только джинсы и где-то двадцать свитеров. Было видно, ей их мама связала, до того они кособоко сидели.

– Фиби Колфилд. Она на Семьдесят первой улице живет. Она в четвертом классе, в этой…

– Ты знаешь Фиби?

– Ну да, я ее брат. Ты знаешь, где она?

– Она ведь в классе мисс Кэллон, да? – сказала мелкая.

– Не знаю. Да, пожалуй.

– Тогда она наверно в музее. Мы ходили в прошлую субботу, – сказала мелкая.

– В каком музее? – спросил я ее.

Она как бы пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – В музее.

– Я понимаю, но в каком: там, где картины или там, где индейцы?

– Там, где индейцы.

– Большое спасибо, – сказал я. Я встал и пошел, но затем вдруг вспомнил, что сейчас воскресенье. – Сегодня воскресенье, – сказал я мелкой.

Она взглянула на меня.

– А. Тогда она не в музее.

Она из вон кожи лезла, стараясь затянуть конек. На ней ни перчаток не было, ничего, и руки все покраснели и замерзли. Я протянул ей руку помощи. Ух, сколько лет я не держал в руках ключа. Но я не сплоховал. Вложите мне в руку ключ от коньков хоть через лет пятьдесят, в кромешной тьме, и я пойму, что это. Мелкая сказала мне спасибо и все такое, когда я затянул ей конек. До того душевная и вежливая. Боже, обожаю, когда мелкие такие душевные и вежливые, когда затягиваешь им коньки или вроде того. Большинство мелких такие. Правда. Я спросил ее, не желает ли она выпить со мной горячего шоколада или что-нибудь еще, но она сказала нет, спасибо. Сказала, ей нужно увидеться с подружкой. Мелким вечно нужно с кем-то увидеться. Сдохнуть можно.

Несмотря на воскресенье и на то, что Фиби с классом там не будет, несмотря даже на сырую, паршивую погоду, я прогулялся через парк до самого музея Естественной истории. Я знал, что мелкая с ключом от коньков про этот музей говорила. Я знал всю эту музейную программу, как свои пять пальцев. Фиби ходила в ту же школу, что и я, когда был мелким, и мы туда все время ходили. У нас была такая училка, мисс Эйглетингер, которая водила нас туда чуть не каждую, блин, субботу. Иногда мы смотрели на животных, а иногда – на всякую всячину, какую индейцы делали в древности. Керамику, плетеные корзины и всякое такое. Мне так нравится вспоминать об этом. Даже сейчас. Помню, как посмотрим всю эту индейскую всячину, идем обычно смотреть какое-нибудь кино в такой большой аудитории. Колумб. Нам всегда показывали, как Колумб открывает Америку, как он из кожи вон лезет, убеждая старика Фердинанда и Изабеллу ссудить ему капусты, чтобы купить кораблей, и как матросы против него бунтуют и все такое. Старик Колумб никого нафиг не волновал, но у нас всегда было полно конфет и жвачек, и всякой всячины, и внутри этой аудитории так хорошо пахло. Там всегда так пахло, словно на улице дождь, даже когда не было дождя, а ты – в единственном в мире хорошем, сухом, уютном месте. Любил я этот чертов музей. Помню, надо было пройти через Индейский зал, чтобы попасть в аудиторию. Это был длинный-предлинный зал, и разговаривать можно было только шепотом. Первой шла училка, затем – класс. Всех выстраивали в два ряда, и ты шел в паре. Почти все время я был в паре с этой девочкой по имени Гертруда Левин. Она всегда хотела держаться с тобой за руки, а рука у нее всегда была липкой или потной или вроде того. Весь пол там каменный и, если ты держал в руке стеклянные шарики и ронял их, они скакали по всему полу как бешеные и поднимали адский шум, и училка останавливала класс и шла обратно, посмотреть, какого черта там творится. Но она никогда не злилась, мисс Эйглетингер. Затем ты проходил вдоль такого длинного-предлинного индейского боевого каноэ, длиной где-то с три нафиг “кадиллака», а внутри было где-то двадцать индейцев: кто гребет, кто просто стоит с грозным видом, и на лицах у всех боевая раскраска. На корме каноэ был один такой стремный тип в маске. Это был их знахарь. Я боялся его до мурашек, но все равно он мне нравился. И еще, если ты трогал какое-нибудь весло или вроде того, пока шел мимо, один из охранников говорил: «Дети, ничего не трогайте,» но он всегда говорил это добрым голосом, не как, блин, коп или вроде того. Затем ты шел мимо такого большого стеклянного ящика, с индейцами внутри, трущими палочки, чтобы добыть огонь, и скво, ткущей ковер. Скво, ткущая ковер, как бы нагибалась, и было видно ее грудь и все такое. Мы все будь здоров на нее зырили, даже девочки, потому что они были совсем мелкими, и грудь у них была не больше нашей. Затем,