этой записки, а также из добросовестного труда А.С. Стурдзы, напечатанного в чтениях Императорского Общества истории и древностей России[66], и свидетельства современников заимствовали мы подробности о замечательной личности нашего дипломата.

С отъездом графа Каподистрия влияние Меттерниха усилилось не только на конгрессах, но начало явно проявляться и в Петербурге. Граф Поццо-ди-Борго еще пользовался доверием Государя Императора; но он был далеко, а со смертью Александра, он уже не имел никакого влияния вне круга своих действий, в Лондоне, куда, против своего желания, был послан.

Граф Каподистрия пользовался таким обаятельным влиянием на служивших в его небольшой канцелярии, что за исключением одного из них, все пожелали оставить службу по его удалении, и нужно было большое усилие с его стороны, чтобы убедить, хотя некоторых, отложить свое намерение. Отставка их имела бы вид какой-то демонстрации против правительства, между тем как статс-секретарь Государя, отправлялся за границу, в отпуск, со всеми видимыми знаками его милостей, в придворном экипаже, с фельдъегерем, обеспеченный относительно средств своего существования.

Дмитрий Николаевич Блудов хотя и остался в списках министерства Иностранных дел, но был откомандирован к управляющему министерством Внутренних дел, по делам Бессарабским.

Отъезд графа Каподистрия неблагоприятно подействовал на общественное мнение не только в Петербурге, но и внутри России, где сочувствие к судьбе Греции, вступившей в столь неровную борьбу, распространялось более и более и где как-то смутно сознавали, что обязанности, принимаемые нами в угоду Австрии, для охранения будто бы мира в Европе, и, собственно говоря, для охранения целости и спокойствия Германии, обойдутся нам слишком дорого впоследствии.

Припомним слова мудрой политики Александра, выраженные в манифесте 4 июля 1801 г. «Если я примусь за оружие, – говорил он, – так только для защиты моего народа… Я не вмешаюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы; пусть только руководствуются в отношении к моей Империи тем же духом терпимости, каким руководствуюсь я, и мы останемся в самых дружественных отношениях». Нельзя не пожалеть, что уклонились от этой политики.

Случайно, или по интригам заранее обдуманным, тесный круг приверженцев Александра видимо редел, и Государь оставался более и более одиноким. Граф Аракчеев сделался главным двигателем государственного управления. Завистливо глядел он на тех немногих, которые еще пользовались дружеской приязнью Александра I и, как он думал, препятствовали ему овладеть его душой[67]. Он ловко умел не допустить до Государя Сперанского, возвращенного в Петербург, но навсегда удаленного от сердца Государя. Труднее ему было подорвать доверие и давнишнюю тесную связь с князем Голицыным, который был тогда во главе министерства Народного просвещения и Духовных дел, соединенных воедино «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения» как сказано в манифесте 24 октября 1817 года.

Известная партия нескольких влиятельных людей, состоявших в тесной связи с Аракчеевым, сильно восставала против управления князя Голицына, который, по их словам, покровительствовал всем ересям и расколам, растлевал нравы юношества допущением к изданию книг, противных религии и монархическим началам. Эта партия нападала на действия самого «Библейского общества», имевшего обширный круг действий в России, особенно за перевод Библии на русский язык. В «Обществе» же, как известно, председателем был князь Голицын и сам Государь был деятельным членом. Следующее событие показывает всего лучше, до какой степени ожесточения может дойти дух нетерпимости. Адмирал Шишков, описывающий его[68] в простоте души честной, но к сожалению увлеченный партией, видит в нем торжество истины и веры над заблуждением; мы же находим искусно направленную интригу, которая умела воспользоваться возбужденным фанатизмом. Архимандрит Юрьевского монастыря Фотий, которого коротко знал и покровительствовал граф Аракчеев по соседству Грузино с монастырем, был, как мы сказали, известен Государю Императору и вообще пользовался в то время некоторой знаменитостью и особенным расположением графини Орловой-Чесменской. Он прежде был близок и к Голицыну, но почему-то разошелся и решился напасть на него всем влиянием духовной власти. Пригласив его в дом графини Орловой, он приготовился встретить его торжественно, стоя у налоя, на котором лежало Евангелие и крест. Князь Голицын, вошедши в комнату, подошел, по обыкновению, к его благословению, но тот грозно остановил его, и потребовал, чтобы князь Голицын прежде «отрекся от богоотступных дел своих», мало этого, – повелительным тоном говорил ему «пойди к Царю, стань пред ним на колени и скажи, что ты виноват, сам делал худо и его вводил в заблуждение». Само собой разумеется, что так легко не отказываются от убеждений всей своей жизни, хотя бы даже они были заблуждением, особенно если требование сопровождается угрозой. Фотий предал его анафеме и обо всем этом написал Государю Императору.

По словам Шишкова, Александр I-й позвал к себе архимандрита, принял его гневно, но после долгого с ним разговора отпустил с кротостью. «В то же время подоспело Госнеровское дело, – продолжает он, – и сии два обстоятельства были главной причиной перемены министерства Народного просвещения». Мы же видим в этом только побочные обстоятельства, главная причина которых скрывалась гораздо глубже, тем более, что Госнеровское дело получило совсем другой оборот, чем тот, которого домогался Шишков. Как бы то ни было, но князь Голицын был удален из министерства Духовных дел и Народного просвещения (15 мая 1824 г.); с тем вместе он лишился звания председателя «Библейского общества». Адмирал Шишков назначен был министром Народного просвещения, а митрополит С.-Петербургский и Новгородский председателем общества. Дело народного образования получило крутой, обратный поворот назад. Впрочем, оно еще ранее было выбито насильственными мерами всесильного Аракчеева и его клеврета Магницкого из того либерального направления, которое дал ему сам Государь. Чтение лекций в Университете подверглось строгому надзору, который повлек к преследованию нескольких профессоров (Галича, Раупаха, Германа). Привоз иностранных книг был подвержен такому наблюдению, который едва ли не равнялся запрещению. Самый выезд за границу, прежде совершенно свободный, был стеснен многими формальностями. Начались также цензурные преследования и гонения; сдерживались они только тогда, когда доходили до сведения Государя Императора, который, хотя сильно был поколеблен в своем направлении, однако не мог вполне отрешиться от прежних убеждений. Так, по делу Госнера, наделавшему много шума, несмотря на все настояния, просьбы и угрозы Шишкова, бывший при князе Голицыне директор департамента министерства Народного просвещения Попов, пропустивший в цензуре и даже поправивший перевод книги Госнера[69], был оправдан.

В то же время, князь П.М. Волконский, ближайший к Государю и любимейший им человек, начальник Главного штаба, у которого сосредотачивались в то время все дела Военного ведомства (кроме хозяйственной части), отправлен был в Париж, по случаю коронации