Князю Волконскому он говаривал: «и ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем». Вообще Государь, возвратившись к прежней любви и к прежней мысли, был очень весел: казалось, Он нашел наконец тот уголок в Европе, о котором мечтал, и где желал навсегда поселиться.

Всем этим мечтам, еще более отрадным для Императрицы, которая была в ту пору, несмотря на свои страдания, счастливейшею женщиной в мире, не суждено было осуществиться. 20-го октября отправился Государь в Крым; он был более обыкновенного весел и разговорчив в первые дни своего путешествия; но утомление от постоянных, продолжительных переездов, нередко верхом, сырость вечеров, господствовавшие в некоторых местностях лихорадки, беспрерывные посещения госпиталей, где свирепствовал тиф, не могли не подействовать на его здоровье. В Бакчисарае Государь сам сказал Виллие, что страдает лихорадкой и несколько ночей дурно спал, а он не любил жаловаться на болезнь. Но тут же отказался от всех лекарств, не терпя, так называемой им, латинской кухни, и несмотря на убеждения Виллие, остался непреклонен; только торопился возвращением к себе, домой.

5-го ноября Государь приехал в Таганрог и провел весь вечер у Императрицы, не жалуясь на припадки лихорадки, но на другой день он не мог работать и принужден был прервать доклад князя Волконского. Затем болезнь усиливалась. 9-го Александр Павлович уже дозволил написать вдовствующей Императрице, а 11-го Великому Князю Константину Павловичу о своем положении.

Болезнь, по-видимому, в начале мало заботила Виллие. Он, как бы мимоходом, отмечает под 30 ч. окт.: у Государя расстройство желудка, впрочем, полезное для его здоровья (Бакчисарай). И затем следуют ничтожные заметки о предметах посторонних до 5 ноября; тут он уже пишет: ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаянье. 7-го ноября он еще не может отдать себе отчет – эпидемическая ли это лихорадка, крымская или другая какая, и 8-го пишет: «Это, несомненно, горячка, febris gastrica biliosa» и пр. Затем сожаление о том, что остановил понос в Бахчисарае. 10-го «с 8-го числа я замечаю, что Его занимает что-то более важное, чем мысль о выздоровлении и смущает ум. Ему хуже».

Замечательна отметка Виллие против 14-го числа. Все идет дурно, хотя у него еще нет бреду. Мне хотелось дать acide muriatique в питье, но по обыкновению, отказано: «Ступайте прочь». Я заплакал; заметив мои слезы Государь сказал мне: «подойдите, любезный друг, надеюсь, что вы на меня за это не сердитесь. У меня свои причины так действовать». Ноября 15-го Виллие отмечает: какая скорбная обязанность объявить ему о близкой кончине!…

Елизавета Алексеевна не отходила от его постели. По временам Государь, как будто чувствовал себя легче, или по крайней мере старался в том уверить Императрицу, и луч надежды озарял ее на мгновенье, но вскоре страшная существенность явилась. Виллие и Волконский сказали ей, что во всяком случае желательно было бы, чтобы Государь приобщился Св. Тайн. Императрица вздрогнула. Долго не могла она прийти в себя; наконец, собрала все силы, чтобы самой просить Государя исполнить долг христианина. «Разве я так плох?» – спросил Государь без малейшего изменения ни в лице, ни в голосе. «Нет, друг мой, – отвечала Императрица, – но отказавшись от всех средств земных, испытайте небесные». Государь очень охотно принял предложение. Пришел Виллие, и на вопрос Государя «я очень плох?» не мог ничего отвечать, заливаясь слезами. Государь взял его руку и молча несколько времени сжимал ее. Императрицу он просил поберечь себя и несколько успокоился. Причастившись Св. Тайн, после продолжительной исповеди, он сказал Государыне: «я никогда не был в таком утешительном положении, в каком нахожусь теперь; благодарю сердечно». Бог сказался ему и свеял с души грозную мысль, преследовавшую его во всю жизнь, мысль, которая нередко среди торжества, как привидение, восставала перед ним.

За несколько часов до смерти, страдания несколько уменьшились, жар был не так силен; Государь открыл глаза, приказал знаками поднять шторы у окон, взглянул на природу и остановил взгляд на Императрице с выражением полным любви и благодарности, взял ее руку, поцеловал и положил к себе на грудь; улыбнулся князю Волконскому, и эта улыбка осталась до смерти на лице его. Совершенное спокойствие, более – довольство, счастье, было разлито в лице его. Слова Елизаветы Алексеевны в столь известном письме ее были трогательны именно по своей глубоко прочувствованной истине[79]. Через несколько минут он впал в забытье, а через несколько часов его не стало. Государыня закрыла ему глаза трепетными руками; еще могла подвязать ему своим платком подбородок, но потом ее, почти бесчувственную, увели в другую комнату.

Император Александр I скончался 19-го ноября в 10 часов и 50 минут утра (по заметке Виллие в 11 ч. 10 мин)[80].

В то время о телеграфах еще не было и помину; почтам доверялись неохотно, и потому весть о смерти Александра пронеслась сначала глухим, тревожным гулом по России. Народ дрогнул. Смутно, неопределительно ожидал он чего-то недоброго; ходили слухи, что Константин Павлович отказался от престола. Манифест 20-го марта 1820 года, о расторжении брака цесаревича с великой княгиней Анной Феодоровной, вместе с тем лишал права престолонаследия детей, от морганического брака рожденных: это служило как бы подтверждением слухам. Изменение престолонаследия, которого, впрочем, никто положительно не знал, пугало людей робких. К этому присоединились смутные слухи о существовании каких-то тайных обществ в России, о которых будто бы писали и Александру. Были уверены, что при нем они не смели бы поднять головы, но кто знает, что случится после него! Вообще, будущее являлось неопределенным, полным тревог. Но когда известие о смерти Императора разразилось во всей своей официальной истине, и было напечатано письмо Императрицы Елизаветы Алексеевны, тогда один общий вопль народа отвечал сетующей державной вдове. Шествие погребальной колесницы с телом усопшего Императора сопровождалось целым народом, стекавшимся из отдаленных мест, – отдать последний долг покойному.

Утром 27-го, во время молебствия за здравие Государя в большой церкви Зимнего дворца, получено было известие о постигшем Россию несчастье. Жуковский был в то время в церкви, где Императорская фамилия, с несколькими приближенными, слушала божественную службу; Блудов – в Александро-Невской лавре, где собрались все чиновные люди столицы и где были толпы народа; оба они оставили свидетельство о том впечатлении, которое там и здесь произвело роковое известие. Когда, во время самого молебна, великий князь Николай Павлович, которого вызвали из церкви по случаю приезда курьера, вернулся и подал знак рукой духовенству и певчим: «все умолкло, оцепенело от недоумения, но вдруг все разом поняли, что Императора не стало; церковь глубоко охнула, и