Но вот я замечаю ее. Либби Страут. Ее спускают вниз на огромном, невероятно огромном кране, и она – единственный человек, имеющий лицо.

Джек

Раздевалка тут огромная. Пахнет потом и мочой или чем-то напоминающим Тревиса Кирнса. Его главный идентификатор – это то, что иногда от него воняет, как от скунса, и все из-за травки, которую он покуривает. Это уж точно самое последнее место, где хотелось бы провести субботний день. Но вот все мы здесь. Нас семеро и еще мистер Суини (здоровенный живот, прическа маллет, небольшие бачки, чуточку прихрамывает при ходьбе). Мы все удобно расположились в раздевалке, и я умышленно устроился в углу, потому что мне не хочется ни с кем разговаривать.

В полдень у нас большой перерыв на обед. Суини дает нам сорок пять минут, чтобы поесть на открытой трибуне нашего стадиона, на тех самых скамейках, которые мы будем красить в следующие выходные. Я снова сажусь в сторонке от всех остальных. Скамейки старые, видавшие виды и порядком пострадавшие от ветра и осадков. Один их вид полностью лишает меня аппетита. Покраска скамеек только добавляет еще один пункт в огромную кучу дряни, которой и является вся моя жизнь. Я с хлопком открываю баночку с содовой и прикрываю глаза. Солнышко приятно греет. «Купайся в солнечном свете, бравый солдат, – говорю я сам себе. – Пока есть такая возможность».

Я начинаю дремать, но тут до меня доносятся чьи-то крики «Оставьте меня в покое!» – причем снова и снова, и я узнаю этот голос – он ревет и завывает, как сирена. Я открываю глаза и вижу, как здоровенный парень тяжелой походкой шлепает мимо школы, а его преследует группа ребят. Они все примерно моего возраста, белокожие, все одинаковые, и среди них я никого не узнаю. А вот завывающий голос, похоже, принадлежит Джонни Ромсфорду.

Я знаю Джонни еще с детского сада, тогда для краткости его звали просто Ром. Он всегда был крупнее остальных, что-то вроде кроткого великана. Потому что, насколько я помню, вокруг него всегда толпились ребятишки, иногда подтрунивая над ним за его медлительность, простоту и неуклюжесть, как стая гиен, выбравшая себе в жертву буйвола.

И вот теперь я смотрю на этих ребят, а они продолжают кричать на него и ругаться, хотя слов разобрать не удается. Парень, который может быть Ромом, ссутулился, как будто пытаясь втянуть голову в плечи или даже в грудь. В этот момент один из парней швыряет в него что-то и попадает Рому прямо в затылок. И тут я словно вижу себя со стороны, и мне кажется, что я тоже из стаи этих орущих гиен, которые швыряются камнями в людей, вовсе того не заслуживающих.

Я откладываю в сторону свой сандвич и стартую так, как будто меня запустили на луну. Поначалу тот, кто может (или не может) оказаться Ромом, считает, что я нацелился прямо на него, и застывает на месте, явно перепуганный насмерть. Парни хохочут и продолжают кидаться камешками, комьями грязи и прочим мусором – что под руку попадется, – и я врываюсь в середину этого стада. У них даже не остается времени на раздумья. Один тут же приземляется задницей на землю, и тут смех прекращается.

– Что он вам сделал? – Я указываю на Рома. – Что?!

– Какого черта, Масс?

Ну конечно, меня-то они знают. И я, скорее всего, являюсь приятелем кого-то из этих подонков.

– Что? Что он вам сделал? Скажите мне.

Один из парней выпрямляется передо мной в полный рост, и оказывается, что он не ниже меня, да при этом еще и гораздо шире в плечах. Но я не собираюсь отступать ни на шаг, поскольку я значительно злее его.

– Нет, Масс, серьезно. Ты собрался выступать против нас? Что с тобой эта девчонка сотворила? А? Поделись с нами, что она тебе сделала.

Тут вступает второй:

– Ага, а как, кстати, проходят исправительные работы, придурок?

Я уже не думаю. Я действую. Может быть, потому, что я очень сильно разозлился. На всех. И на себя. Чувствую себя так, словно готов выступить один против всего мира прямо сейчас. Я обращаюсь к Рому:

– Иди домой, Джонни. Уходи отсюда.

После чего поворачиваюсь и наношу удар первому попавшемуся мне парню. Он падает на землю, ко мне подбегает другой, я чуть выжидаю, потом резко нападаю на него и тоже бью. Даже несмотря на то что мне кажется, будто я сломал себе руку, даже несмотря на то что я уже не ощущаю костяшек кулака, я продолжаю колотить этих парней. В какой-то момент меня посещает такое чувство, будто я выхожу из собственного тела, которое ложится на землю, а сам взмываю в облака и оттуда уже спокойно наблюдаю за дракой, как будто она происходит с кем-то другим.

В голове у меня роятся мысли: «А вдруг это и есть то самое? Что, если та самая неисправность в моем мозге, которая не позволяет мне различать лица людей, сейчас начала распространяться, и теперь я никогда не смогу определить, где я нахожусь и что делаю? А вдруг мой мозг окончательно испортился и я уже никогда не смогу прийти в себя снова?»

Не могу сказать точно, как долго все это продолжается, но в какой-то миг чувствую, как что-то или кто-то тянет меня за руку. Я поворачиваюсь и понимаю, что лежу на земле, а рядом со мной стоит Либби Страут. И она дергает меня, чтобы я вставал.

Один из парней обращается к Либби:

– Ой, только не трогай меня, жирдяйка, я тебя боюсь! – Он притворно съеживается, закрывая лицо ладонями.

– Не смей меня так называть! – возмущается она.

– А что такое, жирдяйка?

– Я понимаю так, что к ней твои слова не относятся, – говорю я. Весь сдержанный и собравшийся с мыслями.

– Она сама прекрасно понимает, к кому они относятся.

Мне не нравится его ответ, и я наношу ему удар. Потом к нам подлетает высокий чернокожий парень с бритой головой и гневно сверкает глазами, глядя на стаю гиен.

– Лучше убирайтесь отсюда. Мой друг вас всех перебьет, а если нет, это за него сделаю я сам.

Это может быть только Кешон Прайс.

Парни уходят прочь, а тот, кто может быть Кешоном, стоит на месте, глядя им вслед, потом говорит:

– Приятель, ты действительно настолько же глуп, насколько выглядишь. – Переводит взгляд на меня и добавляет: – Как ты думаешь, что бы сделал Суини, если бы увидел все это?

– Он внутри. Он ничего не видел. Пошли. – Либби уводит меня к трибунам. – Губа, – говорит она. – Снова кровоточит.

А я даже и не помню, чтобы меня кто-то бил. Гляжу назад, на улицу, и вижу, как Ром бредет по мостику, а я знаю, что там, за мостом, находится его дом.

Либби

До конца обеда пятнадцать минут. Джек Масселин падает на скамейку, а кровь из разбитой губы капает ему прямо на рубашку. Он смотрит куда-то в сторону деревьев, а я внимательно наблюдаю за ним и снова стараюсь ощутить себя на его месте.

Представляю себе, что прихожу домой, и что бы я почувствовала, если бы пришел папа, а я бы его не узнала. Или каким-то чудом мама вернулась бы из мира мертвых, а я бы не понимала, что это именно она. Если поставить себя на место Джека Маселина, то начинаешь испытывать одиночество. А еще становится страшно. Откуда мне было бы знать, кому можно довериться?