как именовали Первую мировую вплоть до 40-х годов, явила Европу уже не как недосягаемую культурную державу, а как очаг шовинизма и технологического варварства – поля Европы до глубины пропитались кровью миллионов солдат. Вскоре Великая война по необходимости была перекрещена в «Первую мировую»: Вторая оказалась еще ужаснее своей предшественницы, она стоила жизни гораздо большему числу людей, среди которых преобладало гражданское население. Европа десятилетиями с огромным трудом пыталась вписать эту катастрофу в общее представление о самой себе. И в первую очередь это относится к зачинщице бедствия Германии. Если также принять во внимание, что студенты Гарварда, Оксфорда и Йельского университета еще в 20-е и начале 30-х только и мечтали о Тюбингене, Гейдельберге и Берлине, где преподавали многие лауреаты Нобелевской премии, то станет окончательно ясно, что в 1945 году Германия была не только физически разрушена бомбардировками, но и потеряла статус ведущей культурной державы. Многие видные немецкие ученые эмигрировали в США. Перед разделенной надвое страной стояла не только задача восстановления экономики, но и необходимость осознанного преодоления преступлений, совершенных нацистами. Историк Тони Джадт убедительно показал[119], что Германия вовсе не была единственной страной, которой пришлось осознавать свою национальную вину: для Франции это был вишизм и коллаборация с нацистами при уничтожении французских евреев, для Италии – собственное фашистское прошлое и союзничество с Германией, для Австрии – восторженное приятие аншлюса, Нидерланды также запятнали себя коллаборационизмом, Польша – убийством миллионов евреев еще во времена оккупации. Этот список можно продолжить. Ко всему этому нужно добавить, что западноевропейские страны не своими силами сбросили с себя ярмо национал-социализма, для этого понадобилась помощь Америки.

Европейский континент как целое предстал перед кардинальным вопросом: если Кант, Гете, Шиллер и Бетховен не смогли уберечь нас от воцарения нацистов, а офицеры СС услаждали себя фугами Баха, если Декарт, Расин, Вольтер и Виктор Гюго не помешали режиму Виши и если оказалось мыслимым, что Данте, Микеланджело, Монтеверди и Пуччини как-то ужились с Муссолини, то какие же у нас основания приписывать западной культуре какую бы то ни было высокую ценность? Ведь по замыслу гуманистический образовательный идеал – это не просто статусный символ высших слоев общества; западная высокая культура от Платона до Брамса была призвана не только развивать людей интеллектуально и эстетически, но и воспитывать в них нравственное начало[120]. И неслучайно британцы – с долей самолюбования – говорили о «бремени белого человека», видевшего свой долг в том, чтобы осчастливить «дикарей» плодами западной культуры. Даже Джон Стюарт Милль, один из крупнейших мыслителей либерального толка, возражал против снятия британского господства в Индии, поскольку считал, что ее население не сможет своими силами поддержать тот цивилизационный уровень, на который англичане подняли эту страну. После 1945 года эта взятая на себя европейцами внешне самоотверженная миссия была окончательно дискредитирована как фальшивый повод для политической и экономической эксплуатации других стран: белый человек оказался хуже всякого зверя.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РОСТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОРРЕКТНОСТИ

К числу тех немногих, кто хоть отчасти достоверно мог утверждать, что, во всяком случае, не принимал участие в этом шабаше зла, принадлежат коммунисты, которым удалось остановить фашистскую машину в Западной Европе. Их моральное самодовольство поддерживается тем фактом, что Красная Армия приняла решающее участие в победе над Гитлером и заплатила за это дорогую цену. Коммунисты изначально скептически относились к буржуазной культуре и отказывались видеть в ней гарант гуманизма и цивилизованности. С марксистской точки зрения эта культура – лишь надстройка над базисом, задающим отношения экономической эксплуатации и скрытым под ложным сознанием, словно под тонким слоем лака. Неслучайно в Советском Союзе буржуазное искусство рассматривалось как декадентское и было вытеснено социалистическим реализмом, воспевающим пролетарскую революцию и трудовой народ. Как бы то ни было, марксизм-ленинизм сделался – по неувядаемой формуле Раймона Арона – опиумом для западных интеллектуалов[121], которые после своего морального банкротства во Второй мировой войне принялись судорожно искать истину, в которую они могли бы поверить. Некоторые корифеи мысли, в их числе Сартр, усмотрели в социализме единственную морально-политическую систему, способную привести человечество к истине и справедливости. Левые заняли позицию моральных проповедников и начали внушать Западу, как мало тот сделал, чтобы уберечь мир от бездны, разверзшейся перед ним в эпоху фашизма. Марксистский опиум настолько замутил сознание изрядного числа левых интеллектуалов, что они не прислушались ни к такому проницательному мыслителю, как Артур Кестлер, который уже в 40-е годы предупреждал об ужасе сталинизма, ни к Ханне Арендт, выявившей глубинную связь между фашизмом и коммунизмом. Но потом левые словно прозрели и сменили вектор на беспощадное обличение Запада в коррумпированности – с марксистских позиций.

В 60-е и 70-е годы эта практика начинает давать слабину. Даже те, кто пропустил мимо ушей хрущевские разоблачения Сталина, не могли не признать, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына (1973), что идеализированный ими Советский Союз в действительности никакой не рай, а – если повторить немецкий перевод названия другой его книги – «Первый круг ада». Немалое число западных коммунистов отреагировали на эту ситуацию тем, что сползли еще левее и предались маоизму, хотя для этого им пришлось сильно сгладить ландшафт маоистского Китая: забыть о миллионах жертв политики Большого скачка, о пытках и лагерях перевоспитания, учрежденных китайской культурной революцией. Все это не могло продолжаться слишком долго, и уже в поздние 60-е годы интеллектуалы и честные люди из левых сочли для себя невозможным оставаться в рядах коммунистов. Однако многие из них настолько сжились с ролью беспощадных критиков Запада, что не смогли так просто выбросить ее за борт вместе с марксизмом. Но что еще оставалось делать левым интеллектуалам, если они решили больше не обличать западную культуру в том, что она зиждется на ложном сознании, самообмане и нелегитимных властных структурах? С каких позиций можно было ее критиковать, если теперь и марксизм утратил доверие и моральный авторитет? Существует ли вообще какая-либо альтернатива либеральной, капиталистической демократии? В образовавшемся вакууме постмодернистский релятивизм многим стал казаться единственной приемлемой позицией. Все системное уже не годилось. В постмодерне, согласно Жану Франсуа Лиотару, осталось единственное – скепсис по отношению ко всем вообще большим нарративам[122]. В их число входил и нарратив Просвещения, гласивший, что человек Запада уже три столетия всё освобождает себя и остальных землян от несовершеннолетия, затянувшегося по их собственной вине, и уже принес миру прогресс, безопасность и благополучие. Постмодернисты видели во всем этом лишь очередной пример удобной лжи, выдуманной Западом. История Просвещения и прогресса – как прежде христианство – предстала гигантским обманом, нацеленным на то, чтобы отстоять и утвердить господствующее положение белого мужчины в мире[123]. Можно ли было отыскать лучшее подтверждение этой мысли, чем то, что все произведения западной культуры, считавшиеся великими (включая «Капитал»), были созданы белыми европейцами да, пожалуй, еще американцами? И в этой ситуации, когда даже марксизм как альтернатива капитализму оказался непригоден, многие интеллектуалы сочли своим священным долгом беспощадно изобличить ложь Просвещения и мифа об универсальном разуме, заклеймить «фаллогоцентризм» как властную фикцию.

Эта тенденция вышла за пределы Европы и охватила также США, несмотря на то что в ХХ веке