— А все-таки, будь у нас этот закон уже в сентябре, совсем другое было бы дело: тридцать голов долой, и вот вам великолепное доказательство силы правительства! Тогда и нейтралы убедились бы, что мы готовы вести войну до конца…

Виснер вполне согласен с Нульманом, но, по его мнению, нельзя покончить с коммунизмом одними только расправами: нужно уничтожить самую почву для коммунизма — нищету, которая побуждает рабочих идти за дурными пастырями… Виснер не забыл своего происхождения… А насчет войны до конца… Да! Вы ведь сказали, что есть еще пункты?

— Дело вот в чем, — продолжает генерал. — Поскольку норвежский вариант пока провалился и вступление в Бельгию явно откладывается, раз не будет минирован Рейн, то восторжествуют сторонники кавказской операции. Вейган на это твердо рассчитывает; сегодня вечером он будет докладывать о положении на Ближнем Востоке и всех раскритикует, основательно раскритикует… Особенно достанется Полю Рейно. Вейган говорит, что Поль Рейно просто не очень умен.

После завтрака Виснер снова навестил племянника. Сегодня у нас среда… прошло, значит, всего пять дней… не надо слишком торопиться. Сесиль и не торопится. Она, должно быть, вспоминает и сравнивает: вот так же она просиживала у постели другого, а теперь сидит у постели Фреда. Она не говорит об этом даже с Жоржеттой. Фред избегает взгляда Сесиль, и у него какое-то странное выражение глаз; быть может, он силится вспомнить, что с ним произошло, или эти пустые глаза — просто симптом его болезни. Но это выражение затравленного человека. Сесиль поймала себя на мысли: жалко, что это не лицо другого, доброе лицо, все искромсанное, с ямами вместо глаз… Она старается не доискиваться правды, и все же чувствует: несомненно, произошло что-то гнусное, иначе этой тайны не объяснишь. Должно быть, старый Виснер знает. Если и не все, то очень многое…

Как раз при Виснере явился в лечебницу Доминик Мало — узнать, как чувствует себя Фред. Вошел на цыпочках посидеть одну минутку. Нет, вы только подумайте, ведь совсем еще недавно мы вместе обедали в Лувесьене! Доминик ужасно торопился: через двадцать минут ему нужно быть в палате депутатов, там будет заседать бюро парламентской группы радикалов. Вчера их посетил Бонне, еще совсем слабый… Как, разве Бонне был болен? Ну конечно. Это и помешало ему выступить свидетелем на процессе коммунистов, — теперь ведь ему можно выступать, поскольку он уже не министр… Итак, Жорж Бонне поставил вопрос о составе кабинета Рейно. Мы с Миэлле и с Шишри поддержали Бонне. Вчера же мы сообщили о своем решении Даладье. Ведь он мог оказаться против. А сегодня мы должны условиться, когда собрать всю нашу фракцию.

— Но о чем, собственно, идет речь? Вы говорите так, будто нам все уже известно…

— Речь идет о том, чтобы предоставить депутатам-радикалам свободу действий. Ведь в правительстве десять радикалов, и это связывает нам руки. Если же будет решено, что мы можем голосовать за или против правительства по своему усмотрению, то мы потребуем прений, ну, скажем, о внешней политике правительства Рейно. Тут уж обязательно будет задет сам премьер, который только что оскандалился при переговорах с Лондоном… Таким образом, через недельку Даладье, может быть, снова окажется на коне…

В тот же день, около семи часов, Ватрен зашел в суд. В гардеробной кто-то сказал, что с минуты на минуту ожидается приговор по делу депутатов-коммунистов. Однако Ватрен опоздал, приговор уже огласили, и группа защитников — бельгийский адвокат Фонтейн, адвокаты Зеваэс, Виллар, Левин, Виэнней и остальные стояли вместе с семьями осужденных в Гарлеевской галерее. Сюда-то и направился Ватрен. Все подсудимые приговорены к пяти годам, исключение сделано только для ренегатов, которые осуждены условно. Инвалидам заключение отсрочено. Да ведь вот они, инвалиды… Смотрите, их тоже уводят — какая гнусность! Суд дал им отсрочку, а военный губернатор Парижа приказал отправить их в концлагерь… Что ж тут можно поделать! Левин взял Ватрена под руку. Все эти дни, пока шел процесс, Левин не переставал ощущать сочувствие Ватрена. Таких людей в их адвокатском сословии немного… — Знаете, — сказал Левин, — какой готовится закон? Смертная казнь… — Да, Ватрен знал об этом. Он читал газеты, и теперь ему вспомнились кое-какие слова господина министра… — Послушайте, — сказал он Левину, — вы ведь знаете, я не коммунист. Но что это делается! Ради самого создателя, куда мы идем? Ведь против этого-то мы и воюем, не правда ли? Гитлер… Мы воюем против Гитлера… А что происходит здесь?.. Здесь торжествует Жорж Бонне. — Долго еще они бродили по набережным и разговаривали. Ночь. Спускалась ночь.

Этой ночью дочери Рейна могут спокойно играть в волнах, не опасаясь мин, а на Париж наползает неплотный, клочковатый туман. Ватрен рассказал Левину, что для него значит Ядвига… Даже странно, ведь он не так уж близок с Левиным. Но Ватрен понимал, что окончившийся сегодня процесс не мог не оставить печали и горечи в сердце его коллеги, и ему казалось, что рассказать о Ядвиге — значит дать Левину почувствовать свою близость к нему, ко всем им. — Хотелось бы мне понять, остается ли сейчас место для счастья?.. — Не пойти ли нам куда-нибудь пообедать? — сказал Левин. Жена его уехала в провинцию.

* * *

В четверг утром, на рассвете, в Мюльсьене поднялась страшная суматоха, в том самом Мюльсьене, где Рабочий полк, получив нового командира, не без сожаления вспоминал о полковнике Авуане. Пришел приказ о выступлении, и теперь нужно было обмундировать часть людей, не весь полк, разумеется, а хотя бы одну роту. А то что ж это такое! Обувь! Слезы одни, а не обувь… Офицеры были почти все новые. Приказ полетел и в Мальмор. Там тоже немало перемен. Дюран не последует за полком, который, как говорят, уходит в Арденны, в резерв 9-й армии. Нечего сказать, приятно получить такое подкрепление!

Инспектор Дюран бродит по деревне и наблюдает: в ротах беготня; кухни, раздав всем по кружке солдатского кофе, готовятся в путь. Инспектору торопиться нечего: он всегда успеет явиться в Мо и снова впрячься в лямку… А жалко уезжать: весной здесь, должно быть, хорошо. Майор Мюллер совсем захлопотался. Сейчас он бежит в штаб своего батальона, на ходу бросает: «Здравствуйте, Дюран», — и скрывается в дверях, а Дюран вразвалку идет дальше. На площади, среди лип, стоит «Памятник павшим». Здесь хорошо пахнет… Чем это? Ну и дурак же я, —