своим имуществом сообща, подобно апостолам. Некоторые не захотели и остались "светскими канониками"; многие откликнулись, приняли монашеские правила, которые они приписывали святому Августину, и образовали полумонашеские общины, известные как августинские или остинские каноники.* В 1084 году святой Бруно Кельнский, отказавшись от архиепископства Реймса, основал Картузианский орден, создав монастырь в пустынном местечке Шартрез, в Альпах близ Гренобля; другие благочестивые люди, уставшие от мирских распрей и клерикальной распущенности, образовали подобные картузианские общины в уединенных местах. Каждый монах работал, ел и спал в своей отдельной келье, питался хлебом и молоком, носил одежду из конского волоса и практиковал почти вечное молчание. Три раза в неделю они собирались вместе на мессу, вечерню и полуночную молитву, а по воскресеньям и святым дням предавались беседам и общей трапезе. Из всех монашеских орденов этот был самым строгим, и на протяжении восьми веков он наиболее точно придерживался своих первоначальных правил.

В 1098 году Роберт Молесский, уставший от попыток реформировать различные бенедиктинские монастыри, настоятелем которых он был, построил новую монашескую обитель в диком местечке под названием Кото, недалеко от Дижона; и как Шартрез назвал картузианцев, так Кото назвал цистерцианских монахов. Третий аббат Кито, Стивен Хардинг из Дорсетшира, реорганизовал и расширил монастырь, открыл его филиалы и составил Carta caritatis, или Хартию любви, чтобы обеспечить мирное федеративное сотрудничество цистерцианских домов с Кито. Бенедиктинское правило было восстановлено в полной строгости: абсолютная бедность, отказ от плотской пищи, отказ от обучения, запрет на стихосложение, отказ от пышности религиозных одеяний, сосудов и зданий. Каждый физически способный монах должен был участвовать в ручном труде в садах и мастерских, что делало монастырь независимым от внешнего мира и не давало ни одному монаху повода покинуть территорию. Цистерцианцы превзошли все другие группы, монашеские или светские, в сельскохозяйственной энергии и мастерстве; они основали новые центры своего ордена в незаселенных регионах, покорили болота, джунгли и леса для возделывания, сыграли ведущую роль в колонизации восточной Германии и в исправлении ущерба, нанесенного Вильгельмом Завоевателем северной Англии. В этом великом деле цивилизации цистерцианским монахам помогали братья-миряне, давшие обет безбрачия, молчания и неграмотности,20 и работавшие в качестве фермеров или слуг в обмен на кров, одежду и пищу.21

Эти аскезы пугали потенциальных послушников; маленькая группа росла медленно, и новый орден мог бы умереть в младенчестве, если бы в лице святого Бернарда в него не пришла новая энергия. Он родился недалеко от Дижона (1091 г.) в рыцарской семье, стал застенчивым и набожным юношей, любящим одиночество. Находя светский мир неуютным местом, он решил уйти в монастырь. Но, словно желая обрести компанию в одиночестве, он стал вести эффективную пропаганду среди своих родственников и друзей, чтобы они вошли в Котё вместе с ним; матери и юные девушки, как нам рассказывают, трепетали при его приближении, боясь, что он соблазнит их сыновей или возлюбленных на целомудрие. Несмотря на их слезы и чары, ему это удалось, и когда он был принят в графство Сито (1113), он привел с собой группу из двадцати девяти кандидатов, включая братьев, дядю и друзей. Позже он убедил свою мать и сестру стать монахинями, а отца - монахом, пообещав, что "если ты не совершишь покаяния, то будешь вечно гореть... и испускать дым и смрад".22

Вскоре Стивен Хардинг пришел в такое восхищение благочестием и энергией Бернарда, что отправил его (1115) в качестве аббата с двенадцатью другими монахами основать новый цистерцианский дом. Бернар выбрал густо заросшее лесом место в девяноста милях от Котё, известное как Клара Валлис, Светлая долина, Клерво. Там не было ни жилья, ни людей. Первоначальной задачей братства было построить своими руками свой первый "монастырь" - деревянное здание, в котором под одной крышей находились часовня, трапезная и чердак для общежития, куда можно было попасть по лестнице; кровати представляли собой корзины, засыпанные листьями; окна были не больше человеческой головы; пол был земляным. Диета была вегетарианской, за исключением редкой рыбы; никакого белого хлеба, никаких специй, мало вина; эти монахи, стремящиеся к небесам, питались как философы, желающие долголетия. Монахи сами готовили себе еду, каждый по очереди выполнял обязанности повара. По правилам, которые разработал Бернард, монастырь не мог покупать собственность; он мог владеть только тем, что ему давали; он надеялся, что у него никогда не будет больше земли, чем можно обработать собственными руками монахов и простыми инструментами. В этой тихой долине Бернард и его растущая община трудились в тишине и довольстве, свободные от "бури мира", расчищая лес, сажая и пожиная, делая собственную мебель и собираясь вместе в канонические часы, чтобы петь без органа псалмы и гимны дня. "Чем внимательнее я наблюдаю за ними, - говорил Вильгельм из Сен-Тьерри, - тем больше верю, что они - совершенные последователи Христа... чуть меньше, чем ангелы, но гораздо больше, чем люди".23 Весть об этом христианском мире и самодостаточности распространилась, и перед смертью Бернарда в Клерво насчитывалось 700 монахов. Должно быть, они были там счастливы, потому что почти все, кто был послан из этого коммунистического анклава служить аббатами, епископами и советниками, стремились вернуться; и сам Бернар, получивший высшие саны в Церкви и побывавший во многих странах по ее велению, всегда жаждал вернуться в свою келью в Клерво, "чтобы мои глаза были закрыты руками моих детей, и чтобы мое тело было положено в Клерво рядом с телами бедных".24

Он был человеком умеренного ума, твердых убеждений, огромной силы и единства характера. Его не волновали ни наука, ни философия. Человеческий разум, по его мнению, был слишком ничтожной частью вселенной, чтобы судить о ней или претендовать на ее понимание. Он удивлялся глупой гордыне философов, рассуждающих о природе, происхождении и судьбе космоса. Его потрясло предложение Абеляра подчинить веру разуму, и он боролся с этим рационализмом как с кощунственной дерзостью. Вместо того чтобы пытаться понять вселенную, он предпочитал беспрекословно и с благодарностью взирать на чудо откровения. Он принимал Библию как Слово Божье, ибо в противном случае, казалось ему, жизнь превратилась бы в пустыню мрачной неопределенности. Чем больше он проповедовал эту детскую веру, тем больше убеждался в том, что это Путь. Когда один из его монахов в ужасе признался ему, что не может поверить в силу священника превратить хлеб Евхаристии в Тело и Кровь Христа, Бернар не стал его упрекать; он велел ему все же принять таинство; "Иди и причастись моей веры"; и мы уверены, что вера Бернара перелилась в сомневающегося и спасла его душу.25