– Чего тебе дать? Покушать, что ли?

«Ну что за люди, а... Накормить им его жалко, чтоли», – подумал Семен озлобленно в адрес незнакомых ему отца и материдурачка. Он встал, переступил с ноги на ногу, вспоминая, сколько банок тушенкиосталось в сумке.

– Да-а-ай! – громко повторил тот, тыкая пальцем куда-тоСеньке за спину.

– Нож тебе дать? – догадался Сенька,обернувшись. – Э-э, нет! Типа, спички детям не игрушка. Ума поднакопишьмалость, тогда будешь такими штуковинами баловаться.

Парнишка сделал попытку обойти Головлева, не сводя глаз споблескивающего в солнечных лучах лезвия. Взгляд его – взгляд завороженногочеловека – не понравился Сеньке. Он заступил дурачку дорогу и покачал головой.

– Нельзя! – И, видя, что идиот не отходит, легонькоотпихнул его в сторону, начиная сердиться. – Иди, кому сказано! Ну!

В ответ тот с неожиданной силой пихнул Семена, и Головлеведва удержался на ногах.

– Да-а-ай! – настойчиво повторил дурачок и заморгалкрасными глазками. – Да-а-ай!

– Иди ты! Дай ему... А будешь пихаться...

Сенька не договорил. Набычившись, парень («Леша! –запоздало вспомнил Головлев. – Кажись, он вчера говорил, что его Лешейзовут») налетел на него, замутузил кулаками в воздухе, лишь изредка попадая поСеньке. Но несколько ударов оказались для Семена чувствительными – он был неготов к такому нелепому нападению. Мальчишка, несмотря на то, что был крупнеещуплого Головлева, казался ему совершенно безобидным, и теперь он на своейшкуре прочувствовал, что ошибался.

Закрывая голову скрещенными руками, Семен попятился подградом ударов, и когда под ногой его исчезла опора, пошатнулся, вскрикнул,пытаясь удержать равновесие на краю ямы, и в ту же секунду кулак попал ему поносу.

В глазах у Сеньки потемнело от боли. Взбесившись, неразбирая, куда бьет, он выбросил вперед ладонь и ребром попал по чему-то мягкому.

– Ау-у-у!

Идиот взвыл визгливым голосом и обрушился на Семена всемвесом. Оба полетели в яму, покатились по склону, обдираясь о сучья, и свалилисьна дно, врезавшись друг в друга. В живот Сеньке попали то ли локтем, то ликоленом, и изнутри его скрутило, а на затылке расплылось что-то горячее.

Сперва у него мелькнула глупая мысль, что он упал головой втеплую лужу, и Сенька даже представил ее себе: темную воду в асфальтовомуглублении, прогретую солнцем, с плывущей в ней бензиновой радугой. В нос емуударил привычный машинный запах. Но в следующий миг пришло осознание, что он нев городе, а в лесу, где неоткуда взяться ни бензину, ни асфальту, ни даже луже,потому что последний дождь был неделю назад.

Бензиновая радуга от этого не исчезла – только теперьпереместилась и возникла у него перед глазами: мерцающая, перетекающая изодного цвета в другой, шибавшая в нос смолой и отчего-то уже не бензином, арезким потом, от которого хотелось чихнуть. Сенька сморщился, и от этогопростого действия провалился туда, где не было даже радуги – только сплошнаяровная чернота, пахнувшая чужим страхом и долю секунды звучавшая для него какзатихающее скуление.

Татьяна услышала поскуливание из сарая, когда возвращалась согорода, отряхивая на ходу от земли вырванный из грядки пучок луковиц. Отудивления она застыла на месте, и сухой комок брякнулся ей на ногу.Нахмурившись, Таня оглянулась на теплицы, в которых сквозь пленку мутнели двасилуэта, и подумала, не позвать ли отца, но в следующую секунду решила, чтовыгонит собаку и сама. Правда, она побаивалась собак, но просить о помощи отцане хотелось. Да и мать тоже.

Она зашла в полутемный сарай и постояла, дожидаясь, покаглаза привыкнут к темноте. Поскуливание прекратилось, и Таня настежь распахнуладверь, надеясь, что собака выскочит сама. «А вдруг сука щенится? Тогда невыскочит». На всякий случай Таня нащупала слева от косяка старую лопату иперехватила древко покрепче.

В углу зашевелилось, и вдруг она поняла, что никакая это несобака, а ее Лешка – сидит там, обхватив колени руками, и плачет, будто скулит.Она ахнула, отбросила ненужную лопату в сторону и бросилась к нему.

– Господи, Алешка! Маленький мой, что случилось?

Она торопливо ощупала его голову, пробежала пальцами поспине, грудной клетке... Он был мокрый и холодный, и Таня не сразу сообразила,что он снова плавал, хотя ему строго-настрого это было запрещено.

– Ты что, тонул? Леша!

Она немного успокоилась, убедившись, что у него ничего несломано. Но вгляделась в его лицо, и ей снова стало не по себе: через правующеку у него тянулись длинные кровоточащие царапины, на лбу запеклась кровь, ана скуле темнело что-то – то ли грязь, то ли синяк, она не могла разобрать втемноте.

Брат протянул к ней руки, и Таня сперва подумала, что онпросит помочь ему встать. «Деревенские избили? Упал? Что-то болит?» Мыслисменялись в ее голове одна другой, пока она обнимала его, перехватывала чутьповыше локтей, поднимала, скривившись от напряжения, – все-таки он былочень тяжелый...

И оборвались, как веревка под тяжелым грузом, стоило ейразглядеть рукава его длинной футболки.

Они были в розово-красных потеках, и текло с них розовым,темным, словно разведенным в воде смородиновым вареньем. Одна капля упалаТатьяне на ногу, и она растерянно смотрела, как та стекает вниз и исчезаеттемным пятнышком в утоптанной земле.

Кровь. Много крови.

Никаких мыслей больше не было – только разрастающееся,огромное удивление.

– Лешка? – протянула она, и удивление сменилосьстрахом. – Лешка, ты что? Это... твое?!

Но ответ она уже знала. Брат был цел, не считая царапин исиняка. Кровь принадлежала кому-то другому.

– Что случилось? – шепотом спросила она и, когда вответ он невнятно замычал, отчаянно затрясла его, тихо выкрикивая ему в лицо: –Что?! Что-о?!

Он вырвался у нее из рук, пригнулся, словно боялся, чтосестра его ударит, хотя она никогда не била его, и торопливо заковылял квыходу.

– Стой!

Но он выскочил наружу и остановился, закрыв лицо ладонями,чтобы не слепило солнце. Выбежавшая за ним Таня увидела, что по тропинке к домувозвращается мать, и затащила брата обратно, толкнула на кучу старого прелогосена.

– Сиди тут! Тихо!

Таня зажала ему рот рукой, и он зажевал толстыми губами, кактеленок, и подставил затылок детским движением, как делал всегда, когда хотел,чтобы она его почесала. Пока она водила свободной ладонью по его затылку, онсилился что-то сказать, но ему мешала ее рука. В конце концов он отпихнул ее ивыдавил, выпуская слова изо рта вместе с пузырьками слюны – когда волновался,речь давалась ему тяжело, и даже собственное имя он не всегда мог выговорить: