выдавливая из фольги прямоугольную подушечку никотиновой жвачки.

– Может, так оно и было, – ответил Эмметт.

Талли поблагодарила ее за цветы и за тыкву. Джудит пожелала им хорошо провести время на Хеллоуин. Талли сказала, что позвонит ей на следующий день и расскажет, как все прошло. Перед уходом Джудит обняла сначала Талли, потом и Эмметта. Крепко обняла, как своего. Он ответил ей тем же.

– Вот такая у меня мама, – присев перед ним в книксене, сказала Талли.

– Мне было приятно с ней познакомиться. Я не знал, захочешь ли ты, чтобы она со мной близко знакомилась.

– Ты вел себя идеально. И к обеду вся семья и все ее соседи будут знать, как тебя зовут, как ты выглядишь, откуда ты и что ты провел здесь прошлую ночь.

– И это тебя нисколечко не… пугает? – спросил он.

– Что я на этот раз окажусь частью ее доброй, во всех отношениях положительной сплетни? Нет, не пугает, – сказала Талли.

Эмметт улыбнулся и понял, что пока в доме была Джудит, он ни разу не вспомнил о смерти. Мост подарил ему сверхъестественную способность распознавать самые мимолетные и светлые моменты, сияющие облегчением. Пока он выдавал себя за мужчину, которым хотела его видеть Талли, его мысли успокоились до сияющей пустоты. Он мог выдавать себя еще за кого-то, кто выдавал себя еще за кого-то. Треснувшая скорлупа его души внутри другой, которая внутри еще одной, ad infinitum[51]. Свидетельство того, как он закрылся внутри себя по необходимости. Скорбь. Вина. И страх.

С определенных пор ему приходилось каждый день карабкаться, и это изнуряло его больше всего на свете. Выживание было причиной того, что она не найдет его в Сети, причиной того, что он не сразу узнал в ее устах свое имя. Он вполне мог быть из Клементины, но это было не так. Его имя вполне могло быть Эмметт Аарон Бейкер, но оно было другим. Талли легко поверила в эту ложь, и он хотел, чтобы она, как по волшебству, стала правдой, едва он произнес ее.

Талли

Пока они были одни, Талли попросила маму не упоминать о том, что она психоаналитик. Никаких разговоров о ТЛК. И как бы мама ни любила поболтать, секретничаить с Талли она любила еще больше. Талли даже забеспокоилась, когда мама сделала сюрприз для нее и Эмметта, заехав к ней без предупреждения. Пусть это было несколько по-детски, но Талли нравилось, что в этой истории она казалась таинственной женщиной, а не простой, широко раскрытой книгой, какой ее считали все вокруг. Конечно, с маминым визитом все могло пойти намного хуже. Как только она начинала говорить, ее уже было не остановить ничем. Еще в детстве и Талли, и Лионел научились, затаив дыхание, как-то выкручиваться.

Талли привыкла извиняться за маму. («Она не это имела в виду. Она иногда производит впечатление невежливой, но у нее золотое сердце».) Всю свою жизнь Талли сносила от мамы то, о чем той следовало бы умолчать. От замечаний по поводу образовавшихся у расцветшей в подростка Талли растяжек до попыток убедить дочь взять на себя часть вины, когда речь заходила об измене Джоэла. («Как у вас обстояли дела в постели? Ты не вела себя отстраненно? Посылала ли ты ему сигналы, что согласна на определенные вещи?») Талли сама стала психоаналитиком вместо того, чтобы пойти к специалисту на прием, и хорошо знала, насколько глубоко мог проанализировать это решение серьезный профессионал в деле психического здоровья. Воспитанная своей матерью, которая прежде всего была занята самой собой, Талли непроизвольно ставила чувства и ситуации других превыше своих собственных. Джудит умела вызывать у дочери чувство, что жизнь или проблемы Талли никогда не будут так важны, как жизнь и проблемы Джудит. Талли пообещала себе, что если она усыновит ребенка, то никогда не сделает такой ошибки. Она легко прощала, но рано поняла, что с мамой у нее всегда будут сложные отношения. Она не знала ни одной женщины, у которой не было бы сложных отношений с матерью, и это была одна из причин того, что ее практика продолжала работать. Более того, она не встречала еще клиентов, которые бы не проявляли изрядной словоохотливости, когда говорили о своих мамах.

* * *

Когда мать ушла, Талли, сев к кухонному столу, стала наблюдать, как Эмметт разгружает посудомойку, потом загружает в нее посуду, оставшуюся после завтрака. Она пыталась его остановить, но он заверил ее, что это занятие имело целительное действие и что его самочувствие на самом деле улучшалось.

– Вчерашнее сожжение рюкзака на гриле действительно помогло, – сказала она. – Для меня… это сожжение свадебных фото.

– Точно.

Рыжий кот заявил о себе, запрыгнув на стойку. Талли встала, взяла его на руки, будто младенца – ему это нравилось. Она погладила его по голове.

– Хочешь, скажу, что еще мне трудно переварить? – помолчав некоторое время, спросила Талли. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Мне интересно, кто раньше меня узнал о романе Джоэла. Все, кто работал в галерее? Все его друзья? Все ее друзья? И только я одна ничего не знала? Это так стыдно.

– Стыдно должно быть не тебе. А ему, – сказал Эмметт.

– Вот что бы я с радостью сожгла. Весь этот неотвязный стыд! Но… о’кей! Понимаю, ты не очень доверяешь лечению и группам поддержки, но есть такая концепция, я слышала, которая могла бы тебе помочь. Нам обоим! – сказала она. Ей хотелось, чтобы он знал: она не только его слушала, но она его слышала.

– Неужели? – сказал он каким-то светлым голосом, и она почувствовала облегчение. Как будто где-то в горле он включил лампу.

– Для начала позволь мне спросить. Ради чего, как ты думаешь, стоит жить? Что делает тебя счастливым?

– Позавчера пытался покончить с собой, сегодня составляю список, ради чего стоит жить… гмм.

– Ах, joie de vivre[52], – спустив кота с рук, сказала Талли.

– Э-э… дни как сегодня… когда дождь и никуда не надо идти. Люблю такие. И не знаю… но да, момент, когда понимаешь, что влюбляешься в того, кто тоже влюблен в тебя. Прекрасный момент. Еще первые поцелуи, первое что угодно, если честно, – сказал Эмметт. – А еще, конечно, красивый хоум-ран в день открытия сезона, – добавил он и поцокал языком, имитируя полый звук. Он повернулся к ней, облокотился о стойку. – И если серьезно… Однажды я на озере попробовал персик… идеальный персик… когда я впился в него зубами, он впился в меня. Во вторую неделю июня, несколько лет назад. Тот персик… ради него одного, наверное, стоит жить.

– Вот это да. Отличные ответы. Я правда под впечатлением.

– Говорю же, я стараюсь произвести на тебя впечатление. Рад, что получается.

– Перестань. О’кей, я спросила, потому что слышала про «убрать все со стола». Будто представляешь себе, что убираешь все барахло, которое тянет тебя на дно, и начинаешь с малого. Что бы ты положил обратно на стол после того, как все убрал? Какие вещи ты захочешь оставить? Скажем, я бы убрала со стола свое бесплодие. Раньше я в нашем районе знала наперечет всех беременных. Какой у нее срок, на сколько сантиметров вырос живот. Куда бы я ни шла, мне казалось, что там было как минимум десять беременных или молодых мам с новорожденными. Я бы убрала все это и те чувства со стола, а также убрала бы измену Джоэла, его новую жизнь. Но оставила бы дом. Я люблю этот дом. Не знаю, как бы я без него пережила развод. Это мое убежище… он оберегает меня всеми возможными способами, – сказала Талли.

Она рассказала, что Айша называла Фокс-Коммонс Талливиллом, часто заезжала сюда, прихватив вина, и они делали косметические маски и смотрели «Театр шедевров»[53] или устраивали марафонские просмотры дрянного реалити-шоу. Она рассказала, что к ней на ужин часто заходили Лионел, Зора и Ривер и что