— А если бы ему сделали переливание крови? — спрашиваю я. — Если бы заменили желчь, из-за которой он и стал монстром? Разве нельзя было сделать так, чтобы человеческая часть перевешивала другую?

Доктор Ву снова улыбается.

— Ты такой славный. — Я нравлюсь ей и забавляю ее, но она не принимает меня всерьез. Приходится наступать себе на горло, чтобы не рассказать ей обо всем, в том числе и о том, как мне не удалось встретиться с Мини, потому что он знал Роджера Блэра. Меня переполняют чувства. Раньше опасности не было, потому что она — посторонняя, чужая. Но теперь я здесь, и она здесь. Я уже забыл, как быстро у одного человека возникают чувства к другому. Забыл предупредить ее, что я сам в чем-то вроде Уилбура и что у нее есть тридцать секунд, чтобы помочь мне или умереть. Но как это сделать? Как сказать ей об опасности?

— Лавкрафт много пишет о том, что он лишь частично человек. — Я меняю тон, добавляю строгости. — Мы видим Уилбура ребенком, который очень быстро, слишком быстро растет, но остается таким же, как вы или я, у него есть мать.

Она уже не улыбается и не смеется, но серьезнеет и начинает терять терпение. Говорит, что «Данвич» — это часть более объемной мифологии Ктулху и едва ли не самое примечательное в ней — счастливый конец.

Чувствую, как вспыхивают щеки.

— Но ведь он умирает. Уилбур умирает.

— Да. Именно об этом я и говорю. Конечно, мы видим кровавую трагедию, его действия привели к многочисленным смертям, но все ведь кончилось. И мы, читатели, испытываем облегчение оттого, что город победил в этом раунде. Уилбур мертв. Ужас пришел и ушел.

Доктор Ву трет лоб. У нее кружится голова, а у меня истекает время.

— Но ведь все могло закончиться по-другому? — спрашиваю я тихим дрожащим голосом.

Она бросает взгляд на водителя, явно хочет закончить разговор.

— Ты так говоришь, словно в Уилбуре есть что-то хорошее.

— Не такой уж он и плохой. Спас своего брата.

Она смеется.

— А ты молодец. И я уверена, что знаю тебя. Ты был здесь в прошлом году? «Завтрак Ктулху»… в первый день?

Часы тикают. Тот, который внутри, говорит, что время истекает, что мое сердце вот-вот начнет атаку. Предчувствие ужасного охватывает меня. Страх. Негодование. Мой собственный голос доносится до меня шепотом.

— Я лишь пытаюсь понять, как можно было спасти Уилбура.

— Его нельзя было спасти, — резко отвечает доктор Ву. — Убить Уилбура — вот цель, потому что его цель — убить нас. Он здесь, в нашем заднем дворе, и готовится убить нас. Разве может быть что-то страшнее? — Она вытирает лоб. — Мне определенно душно. Я не раскраснелась?

— Но он же отчасти человек, — не отступаю я. — У него есть мать. Есть брат. Он человек. Он начинает как человек.

Доктор Ву идет к машине.

— Может быть, это и есть самое страшное. Не важно, что в тебе есть частичка добра, если по большей части ты — зло.

Из носа у нее стекает капля крови, и я едва успеваю выдавить спасибо. Доктор Ву только что вынесла мне смертный приговор, а теперь она уже садится в большую машину и исчезает, как монстр из книг Лавкрафта. Я заглядываю в вестибюль — там полно веселых, довольных людей. Моргаю. Тру глаза. Да. Нет. Да. Это она. Я вижу ее, и она видит меня, и я застываю на месте, потому что не могу пошевелиться. Это она. Хлоя.

Хлоя

Футболку я купила в вестибюле. Шогготы[49] в самом расцвете. Что такое шогготы, я не знаю, но само слово мне нравится, как нравится и альбом «Nirvana» «In Bloom». Выглядеть чужой, посторонней девушкой, ищущей любви, мне не хотелось, тем более посреди разделенной страсти, одержимых, собравшихся вместе заправить других этой любовью и напитаться ею самим. Стеклянная кабина лифта уносит меня на пятнадцатый этаж, пол уходит из-под ног, и за ним норовит упасть желудок.

— Извините, — говорит незнакомая девушка и открыто, не по-манхэттенски улыбается. — Хотите, сниму этикетку?

Наверху, в конференц-залах и коридорах, толпятся фанаты Лавкрафта, преимущественно мужчины, возбужденные, в тематических костюмах. Они живут ради этого праздника, ждут его, это их Мировая серия[50], их свадьба. Я легко представляю здесь Джона. Представляю, что он нашел здесь дом и стал своим среди этих людей, чего не мог или не хотел делать в детстве. Я чувствую его повсюду; он назвал бы это моим Паучьим чувством. В буфете похожий на Джона парень покупает рогалики. Я подхожу, но это не он. Другой поправляет черную мантию и громко смеется над чем-то. Сердце вздрагивает, но парень поднимает голову, чтобы почесать шею, и это тоже не Джон. Я возвращаюсь в стеклянной кабине в вестибюль и прогуливаюсь туда-сюда. Было бы интересно оказаться здесь с Ноэль, послушать ее комментарии. Я скучаю по ней, скучаю по Джону и чувствую, что голова идет кругом. Прохаживаюсь внизу, пока не убеждаю себя, что разминулась с ним, что он наверху, и еду в лифте с двумя парнями, несущими какой-то бред насчет реконструкции «Ужаса Данвича».

— Извините, — говорю я. — Это ведь книга, да?

Они смотрят на меня так, словно я только что купила футболку в вестибюле.

— Долго объяснять. Но реконструкция была сегодня? Вы случайно не видели там этого парня?

Показываю им телефон с моим портретом Джона. Нет, не видели.

Наверху бесцельно брожу вокруг буфета с выполняющей роль реквизита пустой тарелкой в руке. Кто-то трогает меня за плечо. Оглядываюсь — парень в очках, с прилепленными к бритой голове фальшивыми щупальцами.

— Ты выглядишь такой потерянной. — Он улыбается.

— Просто ищу друга, — объясняю я.

Он вскидывает брови.

— Бойфренда?

— Не знаю. — Звучит странно, но я и сама странная — с пустой тарелкой, с этим не знаю и в новенькой, нестираной футболке.

Парень в очках отступает.

— Удачи.

Беру черствый круассан. Не знаю. Разве такое может быть? Я столько всего знаю. Знаю, что делаю, знаю, где живу. Но и то, и другое не важно, если ты не знаешь, кого любишь. Грызу засохший круассан. С таким же удовольствием можно жевать картонку. Я знаю, что люблю Джона издалека. Идя в кино, я не выключала телефон, чтобы не пропустить звонок, если он вдруг решит что-то сказать. Но ведь любовь — это то, что делают вместе, в комнате, такой, как эта, с вентиляцией и время от времени прорывающимися воплями.