имечко тоже. Но это потому, что старая, церковная. Прапрадеда моего, Парсунова Евфимия, коммунисты в тридцать пятом году умучили за то, что священником был, а за него приход заступался. И до того все мои предки в церквах да соборах служили, батюшками были. Меня в честь прапрапрадеда назвали Паисием.

— Так вы тоже духовного звания? — улыбнулась Римма. — А курите.

— Я — нет. Может, судьба и Господь меня к этой стезе выдвинут, а может, и нет. После прапрадеда и его гибели у меня вся семья в тридцатые резко светской стала. Время такое настало, советское, служителям культа несладко приходилось. И фамилия по научной среде выдвинулась. Дед у меня ученый, член-корреспондент по отделению математики, мама и отец просто научные работники.

— А вы?

— Я тоже инженер. МАИ окончил. Работаю в подмосковном Калининграде, но его скоро в город Королев переименуют — говорят, вопрос решенный. Тружусь на РКК «Энергия», бывшая королёвская фирма. Как мама и отец. Там же мы и живем, в сем наукограде.

Тут в тамбур с лязгом двери вошли новые курильщики: молодые влюбленные тех же лет, что и Паисий. Видимо, это был их первый совместный отпуск, и они не могли друг от друга оторваться: поглаживали, целовались, выдыхали в рот партнеру сигаретный дым.

Паисий продолжил:

— Я в Москву еду. Лето, отпуска, нормальных билетов не достал. А было б неплохо на «ЭР-200» или «Красной стреле»! Но чего нет, того нет. Пришлось на дневном проходящем.

— А что вы в Питере делали? — Римма поймала себя на мысли, что ей и впрямь интересно. Вдобавок подумалось: будет неприятно, если он ответит, что ездил к невесте или подружке.

— На пять дней махнул, подзарядить батарейки. Пошлялся по улицам и каналам, в Кронштадт съездил, в Ломоносов.

Влюбленные ушли, и они снова остались в тамбуре одни. Сигареты догорели; дымина, накуренный тут многими, начиная с отправления поезда, щипал глаза, но расходиться не хотелось: между молодыми людьми пролегла странная, тонкая ниточка доверительности. Паисий не торопил с расспросами, но ей самой захотелось ему исповедоваться — недаром его предки служили священниками, и сам он, возможно, готовил себя к этому поприщу.

— Боюсь, что мне больше в Питере не бывать, — начала издалека Римма.

Паисий, тонко чувствующий ситуацию, не стал переспрашивать, почему, и она сама, без понуканий, продолжила:

— Я там такого натворила, что надо бежать и забиться в самую глухую щель. И непонятно, как быть и что делать дальше.

То ли вагон у них попался особо не курящий (родители с детьми или ведущие ЗОЖ), то ли высшие силы благоволили беседующим, но никто больше в тамбур не заходил. Они с Паисием оставались совсем одни, лицом к лицу, а за окном проносились дальние пригороды Петербурга.

«Почему бы ему не рассказать? Не поделиться? Нет, не все поведать, как на духу, а дозированно — чтобы в случае чего не понял точно, в чем дело, и никаких показаний против меня дать не смог». Природный талант выговаривать и проговаривать свои чувства, который у Риммы имелся, — за него ее в театральный взяли и там за целый курс обучения развили — заставлял ее открыться, в эмоциональном смысле обнажиться, облегчить душу. И Паисий казался в качестве слушателя самым походящим человеком: милый и все понимающий.

— Меня сейчас, наверное, и менты ищут, и бандиты.

— Вы так уверены?

— А что, похоже, что у меня паранойя?

— Совсем нет.

— Знаете ли, я оказалась в неправильное время в неправильном месте. Стала не просто свидетелем убийства… нет, двух убийств… но и сама, защищаясь… Одного мерзавца, бандита… Бутылкой по голове… Понимаете?

И тут она снова зарыдала, закрылась руками, отвернулась от собеседника.

Кто-то входил в тамбур, курил, косился на них с Паисием. (Она чувствовала, видела краем глаза.) Собеседник терпеливо ждал. А когда она отрыдалась, опять протянул платки, которых, как казалось, у него имелось бесчисленное количество.

Потом Римма снова побежала в туалет умывать лицо. Когда же заглянула назад в «курилку», Паисий улыбнулся и молвил:

— А пойдемте съедим чего-нибудь в ресторане? Не думаю, что здесь «Астория», но бог знает, как живот подвело, я и не завтракал. Угощаю.

Она кивнула.

Опасаясь в железнодорожном общепите брать блюда, сварганенные местными поварами, ограничились пивом, чипсами и орешками.

В ресторане было жарко. Несколько громогласных мужских компаний выпивали и орали, никого не слушая — да и самих себя тоже не слишком слушали.

Паисий, превозмогая шум, балагурил, рассказывал истории из своего детства и студенческие байки. О том, что она ему поведала, не упоминал.

Но потом он все-таки спросил:

— Может, не все так плохо? Вам стоит пойти в милицию? Повиниться, дать показания?

— Нет-нет. — Она отчаянно замотала головой. — Неужели вы не понимаете? Если посадят — меня легко найдут подельники бандита, которого я пришибла!

— Куда же вы бежите?

— К маме. В Ростов.

— А вам не кажется, что это не самое разумное решение? Если станут искать, то первым делом к родителям обратятся.

Она и сама так думала, купив в кассе билет, поэтому переспросила:

— А вы что предлагаете?

— Выйти в Москве. Это огромный город, к тому же нечеловеческий пересадочный узел: вокзалы, аэропорты, автобусы, электрички. Уедете куда-нибудь. Отсидитесь в глухом углу. Или в самом городе затаитесь.

— Как я смогу? В розыске, без работы, без регистрации?

— А знаете, что? Поедемте ко мне. Поживете со мной и моими родителями, отдышитесь, определитесь, что делать дальше. А там, глядишь, ситуация рассосется.

— О нет!

— Да не волнуйтесь! Я не маньяк и в сексуальное рабство вас не заточу. Повторяю: живу с родителями. Но одна свободная комнатенка у нас найдется.

— А как, интересно, ваши предки к моему появлению отнесутся? Кем вы меня им представите? Любовницей? Невестой?

— Нет, просто скажу, что вам надо перекантоваться пару-тройку недель, а может, месяцев. Если честно, они привыкли.

— Привыкли? — Пиво и мужское внимание сделали Римму чуть развязней. — Вы, значит, часто в родительскую квартиру незнакомых девушек приводите?

— Нет, но я вечно, с самого детства, бездомных кошечек и собачек домой таскаю.

— Вот за это сравнение большое спасибо.

— Извините, конечно, зато потом мы всех