– И когда ты их рассматривала? – ехидно поинтересовалась Алия Рейнст.

Джин уловила подтекст.

– Не волнуйся, руками я их не трогала, тебе оставила.

– Ах ты, нахалка!

– Обе вы хороши, – осекла Лора Винст. – Учтите, вирмане между собой тесно связаны. Один расскажет другому, тот – третьему, и кому захочется взять в жены сварливую козу? Вернетесь – над вами даже куры на заборах потешаться будут. Таких красоток даже на Вирме не взяли, испугались…

Девушки замолчали.

Анжелина мило улыбнулась.

– Неволить никто и никого не будет. Но на Вирме у вас будет возможность выбирать. Подумайте, что лучше, стать гарантом мира – или приживалкой? Хозяйкой в своем доме – или обузой в чужом?

– Хозяйкой ли? – вздохнула Алия.

– А ты выбирай мужика головой, а не противоположным концом, – не стесняясь, посоветовала Джин. – Да и в семейной жизни голова должна быть важнее.

Алия сверкнула глазами, собралась что-то ответить, но тут волка ударила в борт корабля, качнула его, и девушка позеленела, шагнула к борту…

Вторя ей, побледнела и Эшли, а там и Лора.

Анжелина чувствовала себя замечательно. Джин тоже улыбалась. А вот девушки…

Когда их начало тошнить, Анжелина трусливо сбежала в каюту. Да, принцесса обязана заботиться о своих подданных, но знаете… когда видишь сразу трех девушек с приступами морской болезни – тут не до заботы. Тут бы четвертой не стать.

Вирмане посмеялись, и проводили страдалиц до кают, обеспечив ведрами. А спустя полчаса Джин сбежала к принцессе.

Лучше уж сидеть и вышивать, или читать вслух, чем метаться между тремя «умирающими лебедями». Нет в ней такого милосердия, что б там пастеры не говорили.

Нету.

Плавание на Вирму началось.

Уэльстер, Кардин.

Спят ли вместе короли и королевы?

Все зависит от данной королевской семьи. Вот у Эдоарда и Джессимин даже покои были одни на двоих, для них расстаться даже на минуту было смерти подобно.

Гардвейг предпочитал раздельные покои.

Он сам выбирал место и время, сам приходил к своей королеве, сам уходил.

Последнее время ему было плохо, и он предпочитал оставаться один.

Когда спать хочется, а боль уснуть не дает, когда в ноге словно раскаленный гвоздь ворочается, когда гадкие лекарские настойки повергают в состояние дурнотной полуяви – кому ж захочется показывать такое близким людям?

Королю и не хотелось.

Милию он любил.

И просто так, и за сыновей, и ему вовсе не хотелось, чтобы жена становилась свидетельницей его мучений. Для того докторусы есть, вот пусть они и разбираются. А королеве он будет показываться сильным, добрым, улыбающимся…

Мало ли что там жена говорит и как рвется за ним ухаживать. Нечего! Мужчина он – или уже кто?

Сейчас это было намного легче.

Благодарение Альдонаю, нашелся докторус, способный вылечить его. Рецепт Тахира дин Дашшара работал, язва постепенно рубцевалась, нога болела все меньше, а ограничения…

Вот уж чего Гардвейг не признавал никогда и ни от кого. Он делал, что пожелает, брал, что хотел, и не собирался никого слушать.

Но…

Старшему сыну еще и пяти нет.

Случись что с Гардвейгом, и на кого останется страна? Да пропади он пропадом тот Уэльстер, хотя и жалко, но – его семья? Ведь тоже пропадут без него.

Милия страну не удержит, никак. Альтрес поможет, но ему будет тяжко, слишком тяжко. Это если не убьют. Начнется раздор, смута, хаос, под шумок соседи подключатся, себе кусочки отгрызать, та же Ативерна, вирмане начнут бесчинствовать на море – одним словом, надо жить!

Надо держаться.

Худо ли, бедно, но держаться.

Выжить, дожить… Альтрес, болван, как ты только умудрился так влететь?

То, что брата пришлось отослать на целый год, откровенно нервировало короля. Привык он к своей горбатой тени.

Не просто привык – сроднился, сросся, прикипел всей душой, это ведь его молочный брат! Что тут еще скажешь?

Вот и сейчас лежал его величество в кровати, смотрел на стену и думал, и мысли его были нелегки, словно камни. Измученный разум искал выходы, и не находил их.

То ли он придремал, то ли что-то еще…

Она стояла у кровати.

Зеленый монашеский балахон, капюшон, из-под которого падают пряди темных волос, темные глаза… капюшон падает на плечи, и Гардвейг замирает, пораженный.

– Бетти?

Его третья жена.

Альбита, Бетти, как он называл ее, а жена все сердилась, и говорила, что так – слишком простонародно, разве нельзя назвать ее Алли? Хотя бы?

Та самая, которая родила ему одну за другой четырех дочерей, и он развелся с ней, отправил в монастырь.

Потом от Альтреса он узнал, что ее величество скончалась, и не стал уточнять подробнее. И так понятно, что ей черепица на голову упала. К примеру.

Или грибами отравилась, которых Бетти не терпела и не ела никогда.

Свергнутых королев в живых не оставляют, равно, как и бывших королей. Не бывает в этой работе – бывших. Власть – такой наркотик, от которого не откажешься добровольно, если кто и вкусил из этой чаши, считай, навек отравлен.

– Разве нельзя называть меня Алли? Сейчас, когда ты убил меня?

Она совсем не постарела с того дня, и морщин нет, и он ощущает себя старым и уродливым рядом с ее ослепительной красотой. Черные пряди змеятся по зеленому сукну, собираются обвить, задушить…

– Алли…

– Стоило умереть, чтобы это услышать.

Женщина грустно улыбается.

– Ты мертва, – вспоминает Гардвейг.

– Да. Я мертва. И ты скоро будешь со мной. Будешь мой… за что ты убил меня, Гард?

– Мне нужен был сын. А ты мне не могла его дать.

– Я дала тебе четырех дочерей. Стоило тебе еще немного подождать, и у нас был бы сын. Но ты полюбил другую, ты так спешил, – голос шелестит поземкой по кладбищу, вьется по спальне, и кровь стынет в жилах у короля. – Ты счастлив, что избавился от меня?

– Алли…

Что тут ответишь?

– Я поцелую тебя – и ты уйдешь со мной. Помни это!

И ледяные влажные пальцы касаются щеки короля.

Страшные, костлявые…

Гардвейг кричит, и от его крика видение вспыхивает ослепительным бликом света, и исчезает, а в комнату уже вбегают слуги…

– Ваше величество?

Но Гардвейг не может ничего сказать.