что я нашел свою пропавшую овцу”» (Лк. 15:6). Женщина, нашедшая потерянный сребреник, «созовет друзей и соседей, и скажет: радуйтесь со мной, потому что я нашла потерянную монету» (Лк. 15:9).

И вот величайшая радость входит в дом, а старший сын остается за порогом.

Он не имеет в ней части. В его сердце нет ничего, что отзовется этой радости. Он не рад ни за окончание страданий отца, к которому вернулся считавшийся погибшим сын, ни за брата, который наконец-то дома, в безопасности и поест досыта. Его не трогают ни радость прощенного, ни радость прощения.

«Все мое – твое», – говорит отец; но старший не разделяет с ним его главное сокровище – любовь к брату.

Он не любит, вот беда: и нет ему никакой пользы от праведности и добросовестности. Нелюбовь обкрадывает его в самом главном.

По поведению старшего сына можно сказать, что менталитет у него скорее не сына, а наемника. Есть работа, которую он выполняет, есть награда, которую хотел бы получить. Он не воспринимает все, что он делает, своим. Он от этого как-то внутренне отчужден, хотя отец определенно считает иначе («все мое – твое»). Он работает не для себя.

Если перевести это с языка притчи на язык реальности, то получится вот что: работа на ниве Отца, Бога, сама по себе этому человеку «не своя». Он не находит в ней никакой радости, исполнять заповеди ему не очень хочется, он это делает только ради награды. Эта работа, эти заповеди ему не естественно свои. У него нет к ним той внутренней склонности, которые превращают работу в любимое дело.

Поэтому все, что делает, он не чувствует своим. И хотел бы заработанной награды, козленка, чтоб отдохнуть от работы (то есть служения Богу) и повеселиться с друзьями.

Награда за исполнение заповеди в таком понимании – возможность ее не исполнять. Соработничество с отцом – только необходимое условие и предтеча «личного праздника», в котором отец не участвует. Разумеется, старшего сына возмущает, что он старался-старался, принуждал себя, заслуживал свой праздник неработы, а праздник получает другой, совершенно его не заслуживший!

Из такого подхода очевидно, как старший сын сам себя обкрадывает. Вместо того, чтоб чувствовать себя хозяином в отцовском доме, он ждет себе – и только себе – крохотной, но только «своей личной» награды и злится оттого, что «награждают» другого. Эта отчужденность от отца и брата лишает его возможности великодушно отнестись к незаслуженной, полученной по любви и милосердию чужой радости.

«Какая выгода тем, которые подвигом добрым подвизались и подверглись мучению за Христа, если и демоны и нечестивые чрез восстановление достигнут того же состояния, как и святые?» – укорит в будущем Юстиниан Оригена с его учением о всеспасении.

Учение Оригена о всеобщем восстановлении в том виде, в котором оно у него изложено, более чем спорно и для христиан неприемлемо, но совершенно по другим основаниям. А такое возражение с головой выдает логику старшего сына. Это для него подвизаться и идти на мученичество имеет смысл лишь ради будущей выгоды, которая отличит тебя от не заслуживших. А не потому, что ты сам по любви к Христу хочешь трудиться ради Него и умереть за верность Ему, не спрашивая, осыплют ли тебя за это благами, не косясь завистливо на то, что получают другие.

«Боже, дай мне Свои блага, Свое спасение, а Сам оставь меня. Мне нужен не Ты, а лишь Твои блага, которым я порадуюсь без Тебя. Дай мне мою награду, и я пошел».

И старшего сына в самом деле очень жаль. Это его беда. Очень чувствуется его боль, мысль о своей не-ценности, о несправедливости, зависть и растущая озлобленность против отца и брата.

Но и в его истории кроется огромная надежда. Потому что и старшего отец любит и не бросает. Не отмахивается: мол, не до тебя с твоими обидами. Не упрекает за жестокосердие и не отвергает.

О какой нелюбви к старшему может идти речь, если отец ради него покидает пир радости и воскресения, покидает своего обретенного младшего, выходит вон – буквально, во тьму внешнюю, из которой старший не хочет зайти на пир – и там терпеливо говорит с ним и зовет его?

Удивительный образ. Там, где мы в силу нашего несовершенства в любви не можем, не хотим войти на пир, где сидят неприятные нам люди, – там Бог не отвергает нас, а выходит нам навстречу (да! отец выходит к старшему точно так же, как выбежал навстречу младшему) в нашу тьму, нашу обиду и зовет за Собой. Терпеливо выслушивает наши упреки, кротко, без малейшей обиды отвечает на них и не перестает звать.

Снова и снова Он оставляет девяносто девять овец, чтобы идти за той, что в беде, и отзвуки одной Его притчи звучат в другой.

Интересно, что за младшим сыном отец не идет, ни когда тот куролесит, ни когда голодает; зато выходит за обиженным старшим, оставив младшего на пиру с домочадцами и слугами. Значит ли это, что старший был в большей опасности, чем младший? Что обида, ревность, гнев разъедали ему душу хуже и сильнее, чем все пороки, которым предавался младший? И из этих грехов – в отличие от младшего, которому сами жизненные обстоятельства дали по голове и заставили отказаться от греховных удовольствий, – он не смог бы «очнуться» сам, а так и прел бы в них, упиваясь злобой к отцу и брату?

Младший мог сказать «встану, пойду к отцу моему», потому что у него не было злобы против отца; а старший, сидя за дверьми дома, во тьме, такого сказать не мог. Его разрыв с отцом в этот миг был сильнее, чем у младшего.

И отец выходит к нему, оставив пирующих, потому что не хочет потерять его.

Возможно, в этом скрыт еще и ответ на вопрос: пойдет ли Бог за нами во тьму внешнюю, не оставаясь только с теми, кто уже пришел к Нему? Будет ли там говорить с нами, вникая в нас, склоняясь к нам? Или будет ожидать, чтобы мы как-нибудь сами переломили себя, исправили и уж тогда вошли внутрь, кривясь неискренней улыбкой?

Притча однозначна: Он – пойдет. За каждым.

В истории со старшим предлагаю подумать еще вот о чем.

Довольно часто реплика «Ты не дал мне и козленка, чтоб я повеселился с друзьями» воспринимается как справедливый укор отцу, который не проявил любовь и не оценил труд батрачившего на него сына. И отсюда вытекает жалость к «недолюбленному» старшему.

Сдается мне, что жалость и сострадание, которые многие испытывают к старшему сыну, читая его укор «ты мне никогда и козленочка не дал», во многом обусловлены