Через несколько футов цеплючего кустарника ветви расступились, и передо мной открылась туманная гладь пруда, окаймленная тростником и осокой.

— Лодку бы… — пробормотала я, оглядываясь и пытаясь вспомнить с какой стороны у нашего пруда причал.

И тут я увидела ее — лодку. Только отнюдь не пустую.

Ровно посередине озера, бросив весла, медленно плыл некто сгорбленный, низко опустив голову. Я присмотрелась, стараясь не высовываться, все еще наполовину в кустах. Разглядела темные, коротко стриженные волосы, знакомые очертания серого пиджака, накинутого на плечи… Лицо женщина закрывала руками, но я все равно узнала ее.

Мэтресса Лойд! Я всмотрелась, щуря глаза, все еще не веря, что бывшая любовница ректора здесь в этот предрассветный час — но да. Это было так. В одинокой лодке, ровно посредине туманного озерца, сидела Арвин.

Плечи ее вздрагивали, а через секунду я услышала то, что было тому причиной — бурные, хоть и глухие рыданья.

В груди у меня защемило. Я ведь ни разу даже не подумала про нее, про ее страдания, про то, каково ей быть отставленной — вот так, неожиданно, без всякого предупреждения, без обычного в таких случаях периода охлаждения, когда дают подготовиться, смириться с мыслью о расставании…

Ведь она, наверняка, любила Габриэля…

В подтверждение моих мыслей Арвин вдруг завыла — протяжно, по-бабьи, полным тоскливого отчаяния воем, от которого хотелось заткнуть уши, забраться обратно в кусты и не вылезать оттуда.

Только это не поможет. Потому что, это я… Я ОДНА во всем виновата. Я сделала так, что эта женщина сидит сейчас в лодке, воет и хочет умереть.

И куда бы я не спряталась, как бы не затыкала свои нежные уши, я буду слышать его, этот вой, как буду слышать плач родных тех, кого я убила сегодня…

О, боже — осознала я вдруг с такой беспощадной ясностью, что глаза мои сами по себе расширились, а к горлу подскочил огромный, перекрывший дыхание ком. Я ведь действительно убила их! Тех троих, живых и здоровых — пусть подлых и отвратительных… но ЖИВЫХ… А теперь… теперь они лежат в земле, один на другом, и останутся лежать там до скончания веков… Никто и никогда не узнает, где они, и даже мать не сможет прийти к сыну на могилу…

И все это из-за того, что КТО-ТО НЕ ВЫУЧИЛ СВОЙ ГРЕБАННЫЙ ЭКЗАМЕН!

Схватив рукой ближайшую к себе ветку колючего кустарника, я изо всех сил дернула и сжала ее пальцами, ничего так не желая как почувствовать боль — настоящую боль, физическую, которая сможет заглушить ту, что рвала мою душу изнутри… Дергала и захлебывалась рыданиями, пока кустарник не окрасился моей кровью и не стал мокрый от моих слез…

— Говорил, у тебя шоковое состояние…

Сильные руки дернули меня вверх и сжали, позволяя повиснуть на них, как на спасательном круге.

— Там… — всхлипывала я, — там Арвин… в лодке…

— Знаю, — коротко ответил Габриэль, утыкаясь носом мне в волосы. — Я еще раз… поговорю с ней.

— А эти… эти мертвые… — я снова зарыдала, вздрагивая так, будто меня колотило лихорадкой. — Они все умерли… из-за меня… Я ведь убила их, убила…

Нахмурившись, Габриэль слегка отодвинулся и потрогал мой лоб тыльной стороной ладони. Потом прижался к нему прохладной щекой.

— Ого… — прокомментировал.

Я подняла на него внезапно потяжелевшие веки.

— Что?

Резко наклонившись, он поддел рукой под моими коленями и поднял меня в воздух.

— Тебе пора выпить моего фирменного грога, дорогая Элайза.

Следующие несколько часов я помнила смутно. Самое яркое впечатление был холод — мне было просто адски холодно, и я дрожала под всеми слоями из одеял, которыми была накрыта — а их было то ли три, то ли четыре… Дрожала так сильно, что меня подбрасывало, и подо мной скрипела огромная двуспальная кровать.

Периодически меня поднимали и пытались влить что-то в рот.

— Пей! — приказывал Габриэль.

Меня тошнило, и я мотала головой, упираясь в его грудь руками…

— Если не будешь слушаться, я вызову твоего отца, и он увезет тебя отсюда…

— К лорду Граасу? — я в ужасе сжималась под одеялом в комок.

— К нему самому, — со строгим видом подтверждал Габриэль, поднимал мою голову и вливал мне в горло очередную порцию жаропонижающего.

Я выпивала, давясь, и спустя какое-то время действительно становилось легче… Холод отступал, тело покрывалось испариной, и я проваливалась в неглубокий, тревожный сон. А через полчаса меня снова будили — чтобы еще раз напоить противным, горьким лекарством.

— Ты обещал грог… — стонала я, кривя лицо и подавляя рвотные позывы. Где он только нашел эту гадость…

— Лекарство не будет работать, если мешать его с алкоголем, — терпеливо объяснял он. — Как только можно будет перестать сбивать температуру, я сварю тебе грог… Между прочим, я готовлю его по рецепту, за который не один десяток соискателей лишились жизни. Так что в твоих интересах выздороветь, Эль, и как можно скорее — я ведь могу и передумать посвящать тебя в свою семейную тайну…

Убирая с моего лица взмокшие волосы, он менял под моей головой полотенце на новое — чистое и прохладное, и я снова засыпала, убаюканная потрескиванием очага.

Увы, до волшебного грога мне было еще как до луны — под утро мне стало хуже.

Температура больше не сбивалась, держась на уровне тридцати девяти с половиной. Веки мои пылали жаром, телу же, наоборот, не хватало тепла, и никакие одеяла больше не спасали.

По глупости я решила сама сходить в туалет — Габриэль как раз задремал кресле рядом с кроватью — и, не дойдя пару шагов до нужной двери, грохнулась в обморок.

* * *

Очнулась от странного контраста — ласково-умиротворяющее бормотание в ухо и леденящий холод по всему телу.

— Что ж ты за дуреха-то такая… Говорил, будить меня, если что понадобиться… А если б голову себе разбила? Напугала меня, как черт знает что… руки до сих пор трясутся…

Несколько минут я пыталась сосредоточиться, пыталась напрячь свой одурманенный мозг и понять, где я, и почему снова не могу двигаться… И в то же время ничего так не хотелось, как расслабиться и просто млеть, впитывая в себя каждое слово, каждую ласковую интонацию, льющуюся мне в уши бархатным, густым голосом…

Наконец, сообразила — я у Габриэля на коленях. В кресле. Закутанная в мокрую и холодную простыню, ритмично капающую с края на деревянный пол. Даже не закутанная, нет — спеленатая так плотно, как не связывают младенцев, разве что совсем уж отсталые мамаши… Да еще, похоже, и обвязанная поверх простыни чем-то длинным и мягким, вроде пояса от халата.

Вместе с пониманием холод вдруг утроился, удесятерился… и я взвилась, забилась в своих путах, пытаясь вырваться из кусающего, пронизывающего до костей ледяного плена.