и надел красивый тюрбан из мултанского шелка и местную тунику из тисненого английского ситца, любезно предложенные мне набобом»[551].

Массон повел переодевшегося Виня на трапезу к главному министру Дост-Мохаммеда Сами-Хану. За угощениями последовали, как всегда, песни. Винь, вряд ли знавший «хотя бы словечко» по-персидски, не понимал, почему Массон «время от времени со значением поглядывает» на него[552]. «Вы не понимаете, о чем эта песня?» – наконец спросил гостей Сами-Хан. «Если нам не отвечают из одного города, то ответят из другого! Мое сердце полно горечи, долго ли еще останутся безответными мои надежды? Удивительно, – продолжал он, – как долго до них доходят мои вразумления. В других местах они поют песни Хафиза, но в моем доме находят для своих песен другие темы». Так Сами-Хан напоминал Массону, что «заждался новостей о намерениях индийского правительства в отношении Кабула»[553].

Винь улыбнулся и стал распространяться о жизни в Кабуле. «Помнится, мне попался навьюченный сеном мул, когда я выходил из узкой улочки. Я еле правил своей лошадью и жестом велел погонщику сдать назад. Он послушался, но вскричал: «Что, умер Дост-Мохаммед, раз не стало справедливости?»[554] Сидя под шелковицей с бренди в руке, Винь целыми днями писал акварели. Его отличало пленительное сочетание жизнерадостности и непонятливости: в конце концов ему стала позировать вся кабульская элита, включая самого Дост-Мохаммеда. Даже Массон впервые в жизни позволил нарисовать свой портрет. Но как только портрет был готов, Акбар-Хан, сын Дост-Мохаммеда, потребовал его себе. «Здесь сын эмира, он клянется, что вы придете, – написал Винь Массону. – Он присвоил ваш портрет, едва его увидел»[555].

В августе Массон и Винь вместе отправились в Баграм[556]. Массон по-прежнему не мог скрыть свое восхищение тамошними находками. Когда он впервые увидел Баграм, долина была для него черной дырой. Проезжая мимо древних тамарисков, он простонал: «Вот бы они поведали, кем и когда были посажены…»[557] Потом начали появляться первые монеты с неясными надписями на неведомом языке. Надписи сменились изображениями: цари и династии выстраивались в ряд. Проступили цвета: золотой, лазоревый, коралловый, серебряный. Черная дыра превратилась в огромную мерцающую картину. Внезапно один из людей на картине повернулся и заговорил с Массоном, и тот начал понимать их давно забытый язык. А потом заговорили все сразу. Теперь, скача по долине Баграма, Массон чувствовал, что теснящиеся вокруг него призраки ведут свои рассказы.

В Баграме правили поколения царей. Через два столетия после Менандра I окрепла новая империя. Кушанское царство основали кочевые племена, приехавшие верхом из Китая. К тому времени, когда они достигли Афганистана, многие города Александра Великого либо уже были разрушены, либо пришли в запустение. Кушаны возводили свои крепости на руинах его Александрий. Но Баграм в период Кушанского царства не погрузился во тьму.

В I веке нашей эры Кужула Кадфиз, первый кушанский правитель, построил в Баграме свою первую столицу. Одна из самых странных монет из всех найденных Массоном была отчеканена на его монетном дворе. На ее лицевой стороне тоже была надпись на греческом, на реверсе – на кхароштхи. Но вместо собственного портрета кушанский правитель поместил на лицевой стороне своей монеты профиль первого римского императора Августа. На реверсе восседал в римском курульном кресле, на троне главных имперских чиновников, сам Кужула Кадфиз. Правитель-буддист, правивший из города, основанного Александром Великим, отпраздновал основание своей династии чеканкой монеты с профилем первого римского императора и с надписями на греческом языке и на кхароштхи. Это был поразительно красочный мир, превосходивший самое смелое воображение ученых XIX века. Но череда открытий позволяла разглядеть все больше деталей. Массон нашел слоновую кость из Индии[558], монеты династии Тан[559], серебро из Константинополя и изысканные римские печати из красного китайского янтаря[560]. То была эпоха разнообразия. Массон наткнулся на «перекресток дорог Древнего мира»[561].

Он до сих пор не знал, нашел ли Александрию-в-Предгорье. Но он открыл нечто более важное, чем город Александра Македонского – Александрово наследие.

В 1937 году французская археологическая экспедиция нашла в Баграме россыпь сокровищ кушанской эры – тайное помещение в нескольких футах ниже поверхности долины, полное драгоценностей. Археологи оторопели от собственной находки. Там были, например, стеклянная рыбина, обложенная лазуритом, сценка охоты в Африке на прозрачном римском стекле, гипсовый медальон с головой юноши, чьи длинные волосы треплет, кажется, ветер с Гиндукуша, стеклянный кубок с изображением большого маяка Фарос в Египетской Александрии[562] – одно из семи чудес света Древнего мира, более 1000 лет освещавшее своим лучом Средиземное море. «Луч был виден на расстоянии более семидесяти миль, – писал в 1183 году путешественник ибн Джубайр, – и уходил в небесную высь. Нет слов, чтобы его описать, его не охватить взором, слишком непостижимо это зрелище»[563]. При всей славе маяка его изображения почти не сохранились: стеклянный кубок из Баграма – если не самое раннее, то, видимо, самое отчетливое из всех найденных.

Но чем больше всего Массон обнаруживал, тем больше становились его аппетиты. Монеты уже громоздились сверкающими горами: многие тысячи, золото, серебро, медь, афганские, греческие, римские, китайские… Поттинджер пытался его остановить. «Вы уже прислали достаточно, чтобы удовлетворить всех до одного нумизматов Европы», – утверждал он[564]. Но Массон не знал удержу. Ночь за ночью он переодетым покидал Кабул, чтобы побывать на раскопках. «Все та же забота об осторожности, что заставляла меня покидать город, никому не сообщая, гнала меня обратно, чтобы никто не успел меня хватиться»[565]. «Коллекция, – писал он, – не была чрезмерно велика, как не может быть чрезмерно велика никакая коллекция»[566].

История Александра Македонского диктует неумолимую мораль: чем ретивее ты гонишься за мечтой, тем быстрее она от тебя убегает. В «Шахнаме» Сикандар достигает, наконец, места, «за которым уже ничего нет, края света»[567]. На самом краю мира растет волшебное дерево. Когда Сикандар оказывается под его ветвями, оно обращается к нему:

Зачем Сикандар стремится в такую даль,

У него и так уже довольно

Блесток этого мира.

Минует семь лет и еще семь лет,

И его самого тоже не станет…

Сикандар,

В том ли истинное побуждение твоего сердца,

Чтобы скитаться по миру

И причинять встречным боль?

Тебе осталось недолго жить.

Будь же осторожен[568].

Годами Массон не расставался с листком со стихами из старой персидской грамматики, близкими ему, охотнику, неспособному остановиться: «В чем твоя цель? Если в том, чтобы постичь премудрость древности и современности, то