лук — и сразу отправился на охоту. Недалеко от нашего лагеря стояло гнилое дерево — отличная мишень; к нему мы и отправились. Отошли на нужное расстояние — метров на десять, — и Але сказал, чтобы я попробовал выстрелить.

Я тут же страшно разволновался. Вытянул из колчана стрелу, положил её на тетиву. Я видел, как стреляет Але. И вот я сам натягиваю тетиву и стреляю.

Не пролетев и двух метров, стрела упала на землю. Мне стало жарко от стыда. Я побежал поднять стрелу, вернулся на то же место и снова выстрелил.

Новый выстрел тоже оказался неудачным. Даже смехотворным: вильнув, стрела улетела в колючие кусты.

— Молодец, — сказал Але.

— Какой там молодец, — проворчал я.

— Но ведь ты сделал всего два выстрела. Давай ещё один.

Я снова побежал за стрелой. Больно оцарапался о колючки. И покраснел как свёкла, на этот раз от злости. Але сказал:

— Не волнуйся, нам торопиться некуда.

Нет, нам было куда торопиться. Сегодня — последний день, который мы проводим вместе. Очень скоро Але забросает угли землёй, возьмёт свой мешок и отправится домой. И когда он пойдёт через лес, по горам, берегом тёмного окуневого озера, то станет думать обо мне хорошее. Например, так: да, он умеет управляться с луком, этот Сем. Стрелок не хуже меня!

Пусть он так и думает. Пусть запомнит обо мне что-то хорошее.

Я сделал глубокий вдох, другой, положил стрелу, натянул тетиву — и выстрелил.

Я снова и снова отправлял стрелу в цель, но она не хотела никуда лететь. Моим попыткам далеко было до того, как ровно, прямо в цель посылал стрелы Але. Мне казалось, что я сейчас лопну от отчаяния.

— Ты должен знать, зачем стреляешь, — сказал Але и улыбнулся.

— Не смейся!

— Я не смеюсь.

— Нет, смеёшься!

Але посерьёзнел, почти рассердился.

— Я бы никогда не стал смеяться над тобой. Но если не знать, зачем стреляешь, никогда не попадёшь в цель.

— Не понимаю, о чём ты. — Я торопливо провёл ладонью по лицу, не зная, слёзы ли щекочут мне лицо или нет. Но если слёзы, то я их вытру! Я их не звал!

Але сел на камень, попросил меня сесть рядом и стал объяснять. Когда он стреляет, то всегда знает зачем. Если он стреляет в крякву или зайца — то чтобы утолить голод. Если в волка — то чтобы волк не разорвал его на тысячу кусков.

У меня округлились глаза.

— Ты правда убил волка?

Але кивнул. В тот год стояла долгая и очень холодная зима, и однажды Але наткнулся в лесу на волка.

— Я убил его не затем, чтобы съесть, но чтобы меня не съели самого. Волк изголодался. — Але подумал, подыскивая слова. — И то, что я убиваю ради себя, уравнивает меня с лесными хищниками, верно?

— Угу.

— Но… но есть, наверное, что-то, что отличает нас, людей, от зверей.

— И что?

— Вспомни пословицу, про которую я рассказывал. Я про неё немного знаю — только что она очень старая. Мне кажется, в нас, людях, во все времена была особая сила: желание делать добро.

— Но… что это значит? Звучит как-то сложно.

— А по-моему, всё очень просто. Мне кажется, смысл в том, чтобы о других думать больше, чем о себе. Думать о маленьких и слабых. О том, что маленьким и слабым надо помогать, даже если ничего от этого не приобретёшь. Но ты ведь и так это знаешь.

— Да? — спросил я.

Але улыбнулся:

— Когда ты говорил о младшем брате, Сем, у меня на душе потеплело. Когда ты рассказывал, как пытался заботиться о нём.

Я почувствовал, что краснею. Лицо обжигало, даже кожу на голове — так я себя презирал. Ведь правда была не в том, что я старался заботиться. Правда была в том, что мне не хватило смелости. Когда Тюра била Иммера в тот вечер, я молча смотрел, как она его бьёт. Я трус, и Иммер это понял. Вот и трещина, которая прошла между нами. И звери из замка Индры тут не виноваты.

Але взглянул мне в глаза:

— Выпрямись, слышишь? И учись стрелять дальше.

Я помотал головой. Теперь-то я понимал, почему мои стрелы не летят в цель. Я стрелял только потому, что хотел, чтобы Але считал меня хорошим. Но если ты в глубине души знаешь про себя, что ты ничтожество, то уже не важно, как туго ты натягиваешь тетиву. Я отшвырнул лук.

— Что ты делаешь?

Я снял колчан и отправил его следом за луком.

— Мне не нужны ни лук, ни стрелы, — сказал я.

— Лук и стрелы нужны каждому.

Я усмехнулся. Вот умора. Подумать только: Але столько знает и столькому меня научил — а есть вещи, ему неизвестные.

— А вот и нет, — сказал я. — Нашему лесничему ни лук, ни стрелы не нужны.

— Вашему лесничему?..

— Угу. Он свою добычу не стрелами убивает.

— А как?

— Одним ударом.

Але сощурил глаза, словно пытаясь разобрать, не выдумываю ли я.

— Какой странный лесничий, — сказал он.

Я хотел ответить: у Индры в замке всё странное. Наша горничная видит в темноте. А кухарка боится огня.

Но нет. Я и так распустил язык. Зачем я, дурак, проболтался про лесничего? Я встал.

— Мне пора.

— Оставишь лук на земле — тетива растянется от сырости, — предупредил Але.

Я не ответил. Наплевать мне, если лук станет негодным, я его ненавидел. Мне было противно, что Але потратил на меня столько времени.

Але снова посерьёзнел, и я не знал, злится он или нет. Наконец он спокойно кивнул:

— Если тебе пора идти — иди. Ты сам принимаешь решения.

— Да.

Але помедлил, прищурился, глядя в небо.

— Как бы мне хотелось снова увидеть ту штуковину, — сказал он. — Ещё хоть разок. Мне, понимаешь, не кажется, что мне померещилось. Я в тот день так отчётливо её видел — она как будто притягивала меня. Хотела, чтобы я сюда пришёл.

— Ага…

Але посмотрел на меня своими тёмными, почти чёрными глазами.

— Приходи ко мне, Сем. Приходи, когда захочешь. До моего дома добраться нетрудно. — Он повернулся и указал вдаль. — Как перевалишь через горный хребет, увидишь долину, в ней течёт река. Иди вдоль реки вниз. Дня через три увидишь, как дымки поднимаются в небо. До них будет ещё далеко. Но это печные трубы моей деревни. В деревне спросишь, где мой дом. — Он вдруг улыбнулся и кивнул. — Видел? Мимо тебя щегол пролетел.

Я огляделся, но птицы уже не было.

— Угу.

И