— Я здесь только для того, чтобы поднять переполох, — смущенно ответил Найт, внезапно снова чувствуя себя глупым.

— На мой взгляд, научным сборищам он как раз кстати, — сказала Баркер, одарила Томаса еще одной обаятельной улыбкой и величественно удалилась через расступившуюся перед ней толпу.

— Во имя всего святого, откуда вы знаете Кати Баркер? — спросила Джулия. — Она гигант.

— Долгая история. В прошлом я уже не раз делал глупые замечания в ее присутствии.

— Если вам от этого будет легче, то скажу, что Кати Баркер не только гений. Она еще и приятный человек, что весьма несправедливо.

— Я полагал, из гениальности вытекает, что быть приятным человеком уже необязательно.

— Наверное, Баркер — исключение, подтверждающее это правило.

— Кстати, о гениальности, — вполголоса произнес Томас, увидев проходившего мимо Алонсо Петерсона.

— Вам не понравился его доклад?

— А вы в нем хоть что-нибудь поняли?

— Конечно, — сказала Джулия. — Хотя я не во всем согласна с Алонсо. Ему нужно здорово поработать над терминологией, но в целом…

— Да ведь он почти не вспоминал саму пьесу, — заметил Томас.

— Что вы имеете в виду?

— Цитата в названии доклада была единственной ссылкой на текст Шекспира!

— Мистер Найт, мы с вами живем в двадцать первом веке, — напомнила Макбрайд. — Едва ли можно было ожидать, что Петерсон станет анализировать образы главных героев и развитие сюжета.

— Но я хочу узнать больше о пьесе, о том, почему она оставила след в литературе, а вовсе не то, как ее можно использовать в качестве платформы для социальных исследований и…

— Ой! — воскликнула Джулия с радостью, какую можно ожидать от городского жителя, увидевшего живого бурундука. — Да вы гуманист! — Томас поморщился, а она добавила, хлопая в ладоши: — Точно, самый настоящий!

— Я учитель старшей школы, которому нужно убедить ребят, почему стоит читать эти пьесы четырехсотлетней давности, вместо того чтобы играть на компьютере…

— И присоединяться к уличным бандам, — продолжая улыбаться, подхватила Джулия.

— Случается и такое.

— Что ж, я нахожу это просто прелестным. Вышедшим из моды и подозрительным в политическом плане, но по-своему прелестным.

— В моих политических взглядах нет ничего подозрительного, — пробормотал Томас. — Я просто хочу чуть больше литературы и чуть меньше теории.

— Не слишком ли вы молоды для того, чтобы записываться в ряды консерваторов?

— Я не консерватор, — обиженно возразил Томас.

— Значит, есть то, что вы поддерживаете, и то, против чего выступаете? Например?

— Мне нравятся слова, — начал Томас, выпятив подбородок. — Нюансы выражений. Точность. Я люблю — еще как! — образы героев и развитие сюжета.

— Правда?

— Конечно, — подтвердил Томас, увлекаясь любимым предметом. — Мне приятно, когда мои ученики читают критически, следовательно, думают так же, изучая сложную, утонченную литературу. Они живут в мире визуальной культуры, однако без слов!.. Язык показывает, кто мы такие, как мыслим, даже чувствуем. Без слов никак нельзя.

— Благодарю вас, Витгенштейн,[14]— усмехнулась Джулия.

— Просто я думаю, что литератора должна учить нас чему-то такому…

— Вселенскому? — весело предложила Джулия.

— Нет, — ответил Томас, уклоняясь от высказывания того, что заклеймит его как консерватора. — Чему-то такому, что поможет нам понять, кто мы такие, уловить…

— Смысл жизни! — прыснула Джулия.

Она откровенно наслаждалась тем, как Томас так долго уворачивался от летящих в него снарядов критической дискуссии.

— Просто я не думаю, что единственное назначение литературы состоит в том, чтобы разоблачать социальную иерархию, — сказал Найт, не обращая внимания на ее веселье.

— Петерсон тоже так не считает.

— Черт побери, а кто может сказать, что у него на уме? — взорвался Томас. — Я не понял ни одного слова из того, о чем он говорил!

— Поэтому вы злитесь, что вполне понятно. Но это не беседа в провинциальной библиотеке, к которой может присоединиться любой. На этом семинаре одни профессиональные шекспироведы рассказывают другим, точно таким же, о том, что их интересует, используя понятную им терминологию.

— Мне просто хотелось бы услышать что-нибудь о самой пьесе, — раздраженно проворчал Томас. — Я полагал, именно для этого все здесь и собрались.

— Нет, неправда, — возразила Джулия. — Вы с самого начала предполагали, что все будет именно так, и пришли сюда, чтобы жаловаться, точно так же как ребятишки с первых рядов хотели восторгаться. В этом нет ничего плохого. Но давайте будем искренни, хорошо?

Томас нахмурился. К этому времени в зале, кроме них, не осталось больше никого.

— Чаю? — предложила Джулия, беря его под левую руку и уводя к двери.

— Ладно, — ответил Томас. — Но не ждите, что я получу от него удовольствие.

— Боже упаси.

Когда они вышли в коридор, где кучками толпились участники конференции. Томас поймал на себе взгляды двух пар глаз, внимательных, испуганных, задумчивых, встревоженных. Одним из этих людей был Алонсо Петерсон, окруженный со всех сторон восторженными студентами. Он не отрывал от Найта взгляда, в котором не было ничего от обаяния, продемонстрированного во время доклада. Вторым оказался Рэндолл Дагенхарт, бывший научный руководитель Томаса. В его пристальном взоре сквозило что-то очень похожее на ярость.

— Что вы здесь делаете, Найт? — резко спросил Дагенхарт.

Дождавшись, когда Макбрайд отойдет от Томаса всего на один шаг, он набросился на него, словно мастиф. Его хищное лицо раскраснелось, влажные глаза, ставшие жесткими, горели.

— Я приехал в Англию как турист, — сказал Найт. — Любуюсь достопримечательностями…

— Вы лжете, — оборвал его Дагенхарт, голос которого прозвучал как рычание. — Сначала в Чикаго, теперь здесь. Что вы замыслили и почему несли чушь о каких-то «Плодотворных усилиях любви»? — Тут он понизил голос.

— Просто решил немного пошутить. Петерсон так действовал мне на нервы…

— Вы наглый лжец и дилетант! — воскликнул Дагенхарт. — Не суйте свой нос в то, в чем ничего не смыслите, Найт. Возвращайтесь в свою школу. — Последнее слово он произнес таким тоном, каким говорят «сточная канава» или «тюрьма».

— Я останусь здесь до тех пор, пока у меня самого не возникнет желания уйти.