– Почему? Что я могу такого сделать?

– Мне нужна еще одна пара рук. Разумеется, я отстегну тебе часть выручки.

– Ничего противозаконного?

– Разумеется. Все будет хорошо.

Я понятия не имела, как далеко простираются понятия Майлза о законном и противозаконном, но, может, он таким способом предлагал заключить мир? Дураком он не был – если бы нам грозила серьезная опасность, Майлз вряд ли обратился бы ко мне с такой просьбой.

– О'кей.

Майлз прошел со мной в редакцию, я вручила Клоду Гантри флеш-карту и показала фотографии раскрашенной машины Бритни. Клод расхохотался. Затем послал их по электронной почте отцу, помощнику директора Боррусо и МакКою.

Я засекла все те странные взгляды, которых мы удостоились по дороге на английский. Возможно, их причиной было то, что Майлз улыбался, но вряд ли. Мне не нравилось это новое внимание к собственной персоне. У меня начала чесаться шея. Едва я закончила осматриваться, как Райя Вулф осторожно села за парту рядом с моей, и вид у нее при этом был более чем заинтересованный. От ее хищной улыбки меня зазнобило. Захотелось оказаться как можно дальше от нее, но я лишь вонзила ногти в крышку парты и заставила себя замереть на месте.

– Эй, как выглядела Селия, когда разукрашивала машину Бритни? – спросила она.

– Что?

– Ты же там была, верно?

– А?

– Ты там была?

Я посмотрела по сторонам и увидела, что Селии в классе нет и что практически все наблюдают за нами и ждут моего ответа.

– Ну… да, я там была, а она всего лишь красила машину…

Господи, неужели фотографии распространились так быстро? Ведь прошло не более пяти минут.

– Ты за ней что, охотишься? – Клифф встал рядом с Райей и заговорил со мной так, словно мы с ним лучшие друзья. Он был еще хуже Райи; каждый раз при виде него я чувствовала, будто он вот-вот набросится на меня с бритвой. – Было бы круто, она этого заслуживает.

– Эй, Клифф, – рявкнул со своей парты Майлз, – иди и найди другую территорию, чтобы пометить ее.

– Эй, нацист, иди и найди еще евреев и отправь их в газовую камеру, – отозвался Клифф, но все же с этими словами он встал и вернулся к своей парте.

– Ты понимаешь смысл того, о чем говоришь? – спросил Майлз. – Или, не думая, повторяешь за другими?

Клифф сел на место.

– Что ты такое несешь, Рихтер?

– Всем в классе ясно, о чем я говорю. Перестань называть меня нацистом.

– С какой это стати?

Майлз стукнул по парте рукой:

– Потому что систематическое уничтожение миллионов людей – это не смешно! – Из-за его внезапной вспышки гнева в классе стало очень тихо. Даже мистер Гантри выглянул из-за своей газеты.

А я думала, ему все равно, что его называют нацистом. Оказалось, нет, и меня охватила волна облегчения и счастья, но почему он так рассердился?

– РАЗГОВОРЧИКИ В СТРОЮ. – Мистер Гантри поднялся и посмотрел на Майлза и Клиффа. Создавалось впечатление, будто он боится, что они могут взорваться. – РАЗБИЛИСЬ ПО ПАРАМ, ЖИВО. Я НЕ ЖЕЛАЮ СЛЫШАТЬ НИ ЕДИНОГО СЛОВА, ПРОИЗНЕСЕННОГО ВАМИ. ВСЕ ПОНЯТНО?

– Да, сэр!

– ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ НАЧНЕМ СЕГОДНЯШНИЙ УРОК, МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ МИЛО ПОБОЛТАТЬ О ВАЖНОСТИ УВАЖЕНИЯ К ИМУЩЕСТВУ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ. ВАМ БУДЕТ ПРИЯТНО ЗАНЯТЬСЯ ЭТИМ?

Так начался наш двадцати восьми с половиной минутный урок о несовместимости баллончиков с краской и ветровых стекол. Бритни и Стейси слушали и смотрели очень внимательно, периодически качая головами в знак согласия. Мистер Гантри одарил нас последним разочарованным взглядом и велел продолжить дискуссию о «Сердце тьмы».

Такер, как обычно, заранее написал ход нашего с ним обсуждения. Он снова стал каким-то странным, замкнутым, словно внутри у него захлопнулась какая-то дверца. Я поняла, почему это произошло, стоило мне увидеть, как он смотрит на Майлза.

– Значит, – сказал он, – вы теперь вроде как друзья?

Я постаралась сохранить безучастное выражение лица.

– Я… Он подвез меня сегодня утром. – И, помолчав, добавила: – Майлз говорит по-немецки.

– Что?

– Ты сказал, чтобы я сообщила тебе, если он вдруг начнет говорить с немецким акцентом. А я слышала, как он говорил по-немецки, и это гораздо лучше, верно?

Но Такер стал еще более печальным, чем раньше.

– Почему ты состоишь в его клубе?

– Гм. Служу обществу.

– Чего ради?

– Да так, одно пустячное дело. Неприятный случай в Хилл-парке.

Умный человек вполне способен связать случай с граффити в спортивном зале Хилл-парка – о котором хорошо было известно в Ист-Шоал – с моей общественной работой. Но всего обо мне не знал никто. Хилл-парк и Ист-Шоал ненавидели друг друга до такой степени, что практически не общались. Здесь, в захолустной Индиане, это была вражда красного и зеленого, драконов и всадников. Ты не разговариваешь с учениками из другой школы, если только не плюешь им в лицо. В Ист-Шоал вообще знали о граффити по одной-единственной причине: большой зал Хилл-парка закрыли на несколько игр для мойки полов. Моя репутация в прежней школе не повлияла на то, как ко мне относились в Ист-Шоал. По крайней мере, пока.

Но Такер – другое дело. Он… знал обо мне достаточно.

– Когда вы с ним вошли в класс, он улыбался. – Такер уставился в парту, проводя по царапинам на ней простым карандашом. – Я с восьмого класса не видел, чтобы он улыбался.

– Он всего-навсего довез меня до школы на машине, – разуверила его я. – Не собираюсь я встречаться с ним или обсуждать связанные с табло тайны.

– Конечно нет, потому что это моя работа. – Лицо Такера просветлело, губы тронула улыбка. – Он водитель, а я владею тайнами. Похоже, ты начинаешь собирать гарем прислуживающих тебе мужчин.

– Сейчас я присматриваюсь к Экерли – думаю, он обалденно делает массаж ступней.

Такер рассмеялся, но оглянулся через плечо, словно проверяя, а не появится ли сейчас Клифф и не шмякнет ли его головой о парту.

Я знала, каково ему было.

Оставшуюся часть недели я была на редкость жизнерадостной. На работе, в школе, даже проходя мимо табло. Все было хорошо. Селию на время исключили из школы. Я делала все домашние задания вовремя (и даже начала что-то понимать в высшей математике, что само по себе было чудом), много фотографировала и много смотрела по сторонам, чтобы не тревожить паранойю, и еще мне было с кем поговорить. С реальными здоровыми людьми. А не с душевнобольными.

Майлз возил меня в школу и из школы. Как и большинство людей, наедине с кем-то он становился не таким, как на публике. Он, конечно, был далеко не паинькой, но более походил на Голубоглазого, чем на наглеца и поганца. В среду, когда члены клуба остались после уроков, чтобы провести соревнования по плаванию, он даже помог мне похоронить Эрвина.