а вместо того чтобы направиться с ними к духовному суду, решили обоих обвинённых схватить.

Оба эти Миколая, пребывающие в монастыре св. Франциска, прослышав о том, сбежали. Начали их искать, выслеживать и 15 февраля, в понедельник, схватив в укрытии, публично привели в ратушу. Наглые судьи их, не обращая внимания на сан и одежду, отдали их на пытки, пока они не признались в присвоении денег и бархата.

Узнал капитул, учинили ужасное насилие, чтобы их найти. Короля в городе не было. Мещане не хотели слушать посланцев капитула. Отделались от них не тем, не этим.

Никто не думал, что они совершат акт правосудия. Тем временем, когда капитул кричит и протестует, советники на следующее утро приказали вывести обоих к Флорианским воротам, а палачу их обезглавить и там же на месте похоронить.

Никогда я не видел такого возмущённого города, как в тот день, когда это происходило. Дерзость мещан была беспримерной, поэтому думали, что король сам приказал обезглавить виновников, хотя он в это дело не вмешивался, а мещане так быстро собрались, что времени не было что-то предпринять.

Никто также не допускал, что они на это решатся.

Едва это случилось, под вечер уже все костёлы в городе епископ приказал закрыть, опечатать, колокола умолкли, богослужение прекратилось. На советников, магистрат и мещан наложили интердикт. Только тогда они сообразили, остыв, что совершили большое преступление и что духовенство следовало простить. Особенно набожные женщины, больные, к которым нельзя было пригласить исповедника, начали жаловаться; ни крестины совершить, ни свадьба, ни похоронить было невозможно.

Город принял труарный вид. Когда потом вернулся король и советники пошли к нему с просьбой, чтобы вступился за них, он сказал им коротко:

— Вы сами этого пива наварили, должны его выпить. Я как о том вовсе не ведал, так и ведать не хочу. Я знаю, что меня также обвиняют в вашем пособничестве, не хочу, чтобы эта клевета подтвердилась.

Итак, мещане должны были сами идти к епископу, но тот с ними говорить не хотел. Только спустя какое-то время, в пост, когда советники заручились поддержкой панов и короля, а духовных лиц уговорили и показали покаяние, интердикт сняли и костёлы открыли.

В тот день, несмотря на пост, радость была великая, и все святыни были наполнены людом.

Под конец года мы с королём и королевой ехали в Литву, уже после рождения первого сына Казимира, с приходом которого на свет была великая радость.

Более красивого ребёнка, как говорили все, людские глаза не видели, а предсказатели, которые сразу пророчили из того, в каком знаке и конъюктурах он родился, говорили, что должен был счастливо править многими краями, что отчасти подтвердилось. Дали ему имя Владислава, как по деду, так и по брату.

Отправив на Литву короля, когда он должен был ехать в Гданьск, нас, двор свой, он отправил назад в Краков.

Я был так счастлив, что отвёз выздоравливающего Гайдиса и снова увидел ту усадебку, в которой прошло моё детство. Оно так живо встало перед моими глазами и та мать, которая меня там ребёнком прижимала к своему лону, что я с Гайдисом чуть ли не каждый день говорил о ней, утверждая, что, если она жива, не могла отказаться от любви к ребёнку и, верно, обо мне вспомнит.

Я помню, что старик, покачивая головой, тогда ответил мне:

— Ты в этом разочаруешься. Ничего я не знаю, но, если жива, она больше тебя сейчас, может, боится и рада бы избавиться, чем думает любить. Но ты этого понять не можешь. Я только скажу тебе, чтобы ты никогда её не искал и не спрашивал о ней… Даже материнская любовь может перемениться в ненависть.

Не чувствуя себя ни в чём виноватым, я крикнул, что этого быть не может, а не предчувствовал того, что вскоре со мной должно было произойти.

Тут с грустью и болью приходиться мне приступить к рассказу о периоде моей жизни, который, если бы не был правдивым, показался бы мне самому не похожим на правду. Однако всё то, что пишу о тех временах, не только не вымышлено, но сегодня в моей памяти рисуется слабей, чем было.

Отправив из Вильна часть двора, король нас также, нескольких слуг, выслал с Бурчаком. Возвращаться нам срочности не было, поэтому мы тянулись малыми днями, иногда приостанавливаясь и отдыхая. А так как Бурчак вовсе суров к нам не был, наши же молодые головы кружились, всю дорогу мы проделали так весело, радостно, в прекрасную пору, что удовольствием было о ней вспоминать, а когда мы приблизились к Кракову, сердце почти сжалось.

В замке мы нашли сильное запустение; делать было нечего, мы могли играть во дворе, гоняясь, кидая копьё, стреляя из лука, пробуя коней и проказничали.

Бурчак тогда и в город нас пускал, с тем только, чтобы возвратились, прежде чем запрут ворота, чем я воспользовался, навещая моих знакомых, иногда заходя к ксендзу Яну, потому что любил его как отца.

Однажды, когда я возвращался в замок уже под вечер, гляжу, навстречу мне идёт Слизиак, которого из-за медвежьей щетины я бы и в аду узнал, а чувствовал к нему отвращение. Я был бы рад его избежать и обойти, но, увидев меня, он пошёл мне навстречу.

— Я вас уже в замке искал, — отозвался он, приветствуя меня и присматриваясь ко мне.

— Благодарю вас за это, — сказал я весело, — ежели вы хотели узнать, как я поживаю, могу вам похвалиться, что, благодарение Богу, я попал на двор наилучшего пана и имею немного его расположения.

Слизиак, нахмурившись, начал меня расспрашивать, а я так был глуп, что, хвалясь, рассказал ему всё, очень гордясь тем, что король оказывал мне особенную милость.

Я ещё не докончил повествования, когда в замке начали трубить закрытие ворот; таким образом, попрощавшись с ним, я живо убежал.

На следующий день как-то под вечер Слизиак притащился ко мне в замок. Он уселся, заболтался и когда уже опускались сумерки, начал меня уговаривать проводить его до постоялого двора и выпить с ним подслащённого вина.

Он был так навязчив и настойчив, что я наконец согласился на это, не обращая внимания на поздний час.

Мы вышли в город к какому-то постоялому двору аж на Клепаре, прибыв в который, я заметил только, что стояла одна запряжённая крытая карета, а кони были осёдланы, словно Слизиак собирался ночью в дорогу.

Мы вошли в комнату, где нам, действительно, подали подслащённого вина в двух кубках. Хоть я