себя от костёла. Вставал с утра на молитву и продолжал её до ночи, перед Вербным воскресеньем он, однако, занемог так, что позванный доктор велел ему оставаться в кровати. Силы его вдруг оставляли.

До последней минуты он, однако же, не пренебрегал своими капелланскими обязанностями. Месса совершалась в другой комнате, так что он мог слушать её со своего ложа. Послали за племянником и братом, дали знать в Краков.

Лекарь молчал, но по лицу его можно было прочесть, что встревожился. Сам возраст и великие труды, какие предпринимал ксендз Збышек, исчерпали силы.

Он уже не вставал с ложа, когда Долива по отчётливому приказу пана привёл меня к нему. Я шёл как на казнь. Он повернулся ко мне, долго смотрел и произнёс изменившемся голосом:

— Я привёз тебя сюда, дабы ты вошёл в духовную школу и надел облачение. Ты сирота, без отца и матери, не сделаешь ничего лучше, а должен Бога благодарить, что тебя к себе призывает. Что на свете лучшего может тебя ожидать? В опеку тебя отдаю, учись и молись.

Говоря это и не желая слушать, хотел ли я что ответить, он поднял руку, благословил и, видимо, дал знак Доливе, потому что тот сразу же взял меня под руку и увёл. Только за порогом у меня брызнули слёзы.

Долива сначала хотел отвести меня к регенту, но, целуя его руки и прося, я выхлопотал, чтобы до Пасхи остался при дворе, на что, хоть неохотно, он в конце концов дал согласие.

Мне не оставалось ничего другого, кроме побега, и я принял сильнейшее решение сбежать.

Тем временем готовили похороны умершего Конецпольского, люди и духовенство были ими заняты, болезнь кардинала также беспокоила и занимала. Мало обращали на нас внимания.

Я высматривал и обдумывал средства, как бы выскользнуть отсюда незамеченным и уйти от погони, которую обязательно должны были за мной послать. Я не знал ни людей, ни страны, не имел ни малейшего опыта. Нужно было поручить себя Богу.

В Вербное воскресение кардинал заболел сильнее, показалась явная опасность. В понедельник не улучшилось, напротив, доктор сказал, что приближается последний час.

Во вторник после Вербного воскресения, когда мы были в костёле, и как раз пели пассию, я заметил нескольких входящих, что были при кардинале; они быстро взяли из ризницы крест и подсвечник и живо что-то между собой шептали.

В костёле, где мы стояли, из уст в уста передавали друг другу: кардинал умер.

Когда я это услышал, зазвучало оно в моих ушах, как приговор, выданный мне. Никогда более удобного для бегства случая не могло бы мне подвернуться, как в то время, как все, занятые приготовлением к погребению, и как бы оглушённые великим горем, не имели времени обращать на меня внимание.

Упав перед большим алтарём на колени, горячо помолившись Богу и поплакав над своей судьбой, я выскользнул из костёла через ризницу и пошёл прямо к избе, которую мы занимали втроём.

Тут, набросив на себя только одну епанчу, не взяв другой одежды, потому что боялся обременять себя, среди замешательства и шума, какой возник во дворе, потому что уже стали набиваться люди, услышав, что били в погребальные колокола, я выскользнул на улицу и, сам вовсе не ведая, куда иду, пустился в город. Не скоро я остыл настолько, что смог собраться с мыслями.

Пешком побег казался мне ещё более трудным, чем если бы я имел коня, но для него нужны были какие-нибудь сёдла и уздечки, а потом кормить его также по дороге. Я охотно бы достал втихаря, чтобы моего скарба не показывать, одну или две штуки золота и решился на покупку коня, но цены его не знал, не ведал, где его найти.

Когда я так поспешно шёл по улице, мне навязался мещанин, человек пожилой, с палкой, с вопросом, не в замок ли я иду.

Я отвечал утвердительно.

— Правда, что кардинал умер? — воскликнул он, приступая ко мне.

Мне блеснула какая-то мысль и я быстро ответил:

— Да, и я как раз послан в Краков с этой ведомостью, но ни коней, ни подвода мне не дали, и искать их должен. За нанятую подводу я бы заплатил, но мне её нужно очень спешно…

Старик обернулся и, кивнув мне, сказал:

— Пойдём со мной.

Так, отважившись на ложь, дальше я уже пробивался ею, не обращая внимания на то, что, если бы я даже достал подводу до Кракова, на большом тракте меня легко могут схватить. Но моя глупая голова закружилась.

Свернув в другую улочку, мещанин привёл меня к усадебке, громко крича во дворе:

— Хромой! Хромой!

Из конюшни на этот голос вышел маленький человек, с коротко остриженной головой, хромая на одну ногу. Лицо имел пятнистое, недоброе, глаза — неспокойные и отвисшую губу, которая делала его ужасно отвратительным.

Мой мещанин начал говорить о подводе, а я только одно повторять. Я ссылался на то, что сразу нужно было сообщить о смерти епископа.

Хромой тем временем хвалил своих коней, и сказал, что на них без отдыха готов по самой плохой дороге пять миль сделать.

— На тракте, — сказал он, — земля сырая, я не дурак, чтобы по нему ехать. Мы двинемся малыми тропками, которые я знаю, где ещё держится заморозок и дорога твёрдая. Не заметите, как мигом мы будем в Кракове.

Дошло до торга, а я цены на подводы вовсе не знал. Попробовал только её снизить. Мой мещанин вмешался, как посредник, я согласился на то, что он решил, а затем приказал запрягать.

Я имел несколько белых грошей, которых дал задаток. Сразу выкатили повозку и Хромой взялся её смазывать, а я под предлогом, что был измучен ночным бдением, постелив себе сена, бросился на повозку, покрылся епанчой… и ждал уже, что Бог даст.

Затем мой хромой вывел пару коней и, чуть подождав, мы двинулись.

Когда я очутился в поле, на тракте, почти один, на Божьей милости, я не знал, радоваться ли, тревожиться или отчаиваться. Хромой погонял, я, хоть лежал, сон меня вовсе не брал. Поначалу нас объезжали возы, люди, всадники, а, так как в голове я имел погоню и жестокий страх, я прижимался к телеге, чтобы меня как можно меньше было видно.

Это был напрасный страх, потому что, как я узнал позже, моего побега не заметили вплоть до поздней ночи, когда и богослужение закончилось, и постный ужин, на котором меня не было.

И даже, когда кричали, звали и искали меня напрасно;