По нему не много можно было узнать, как всегда, он был с суровым и спокойным лицом, но люди на двор епископа приносили любой слух, зная, что кардинал этому будет радоваться.

А что Колек и Срока и иные насмехались над молодой пани, над её службой, над нарядами, над обычаями, этого бы я на воловьей шкуре не написал.

Я должен был слушать, кусая губы, когда моя любовь к королю становилась ещё сильней, от того, что видел, что его преследуют и почти угрожают.

Потому что кардинал, как был неприятелем, так им и остался, а чем больше он убеждался в том, что короля не осилит, тем запальчивей становился.

Однажды вечером, стоя у дверей на страже, я слышал, как он говорил Тенчинскому:

— Бог мне дал больше, чем я заслужил, дал мне милость свою для наивысшей церковной должности, на протяжение долгих лет посылал мне власть над покойным королём, сделал паном этого королевства и всё это сегодня на старость, у конца отравлено тем, что не могу избавиться от одного молокососа, которого я поднял на этот трон, и сегодня, униженный, я вынужден смотреть, как он правит по своему глупому желанию.

Воевода утешал его тем, что он достойно сражался, что не уступал, что победить не дал себя — но утешение было маленькое, потому что кардинал не только сам хотел властвовать, но семье своей, племянникам хотел обеспечить эту власть.

Из всего, что он говорил, можно было заключить, что, выступая так резко против короля, епископ Збышек имел целью довести его до потери терпения, до взрыва, до какого-нибудь дерзкого выступления против него и духовенства. Он рассчитывал на горячую кровь молодого пана, но ошибся, потому что Казимир пламенел и бледнел, как говорили люди, но сохранял такое хладнокровие, что им приводил кардинала в ярость.

В этом году решили принять пруссаков, идти на Пруссии, чему кардинал также был противником, и сопротивлялся изо всех сил напрасно.

Мало того, что сам королю становился помехой, но от неустанного побличного нарекания на короля, что Бог за него и грехи его преследует Польшу катастрофами, в умах людей это убеждение укоренилось.

Пришёл мор на скот, на людей, неурожай, голод, всё это сваливали на короля. Казимир был виноват во всём.

Уже с прибытия Капистрана в умах поднялось беспокойство, тревога охватила людей.

Святой муж, проповедуя на рынке Кракова, предсказал Польше, что на неё нападут турки, займут её, и что на этом самом рынке вскоре будут стоять верблюды. Недавний захват Константинополя, о котором рассказывали, потому что тогда много греков, которые видели этот штурм и благочестивую смерть Константина, разошлось по свету, бросал тревогу и на Польшу. Таким образом, и другие предрекали страшный конец и Божью месть. Набожный муж, Судзивой Судек, с великой горячностью духа молящийся перед образом Господней Муки, неожиданно имел страшные видения будущего, и пешком во власянице пошёл в Брест, где в то время был король, а там в костёле рядом с Казимиром по-польски говорил проповедь, не колеблясь делать королю упрёки, ругать его, как самого виноватого, и обещая ему жестокое Божье возмездие, а с ним всей стране.

Он угрожал не только пану, но и его потомству, а эта проповедь, когда разошлась по стране, потому что муж был благочестив, подняла людей против короля.

Казалось, что так притесняемый и преследуемый, Казимир уступит, особенно, что всегда был набожным и богобоязненным, всё-таки ничего не изменилось. Судзивой Судек вернулся в Краков, оплакивая его твёрдость.

Кардинал Збышек, всё больше чувствуя, что сломить упорство Казимира не сможет, хотя тому в Пруссии не везло и намечалась долгая война, начал болеть, недомогая и теряя силы. Даже дурачества Колки и Сроки его не забавляли, сидел задумчивый, словно не слышал, что делалось вокруг.

Как бы специально, чтобы его больше раздражить, король евреям, которые тогда просили подтвердить бывшие свои привилегии, и, как говорили, предложили за это существенный подарок, действительно, прежние их вольности приказал заново запечатать.

Итак, на него за это снова поднялся шум и предсказывали Божью месть.

В Великий пост, как часто это делал, кардинал привык от суеты удаляться на богослужения и проводить какое-то время в более тихом Сандомире, так и теперь туда выбрался. Он брал с собой обычно небольшой двор, и я надеялся, что меня минует это путешествие, о чём я просил Господа Бога. Случилось иначе.

Я очень встревожился, когда старый Долива, послав за мной, отчётливо мне объявил, что была воля самого кардинала, чтобы я ехал в Сандомир.

Меня не без причины охватил страх, потому что мне была обещана семинария в Сандомире. Следовательно, если меня туда везли, я думал, что не для чего иного, только, чтобы запереть и вунудить сменить одежду. Ни болезнью, ничем на свете от такого конкретного приказа отказаться было невозможно.

Я должен был быть послушным, но в духе себе сказал, что, когда придёт необходимость, скорее убегу в свет, чем дам себя запереть в неволе.

Где я мог приютиться, я не знал сам. Хотя бы в Вильне, на дворе короля, который бы, может, не отказал мне в своей опеке. Впрочем, свет был широк, а в узелке, зашитом на груди, я имел те десять штук золота, которое мне выдавали таким великим скарбом, словно на всю жизнь хотели обеспечить.

Когда мы выехали из Кракова, маленькими днями, по плохим дорогам в Сандомир, появились препятствия, а так как тогда на малейшую вещь обращали внимание, видя в ней какой-то прогноз, так и перед этим путешествием было достаточно несчастливых предзнаменований. Когда карета епископа выехала из ворот двора, одна лошадь упала, а задние колёса, зацепившись за порог, остановили карету, так что люди её должны были поднимать. Дальше во время поездки все видели, что стая воронов постоянно летела по правую нашу руку и как бы сопровождала, крича, кортеж.

Кардинал в дороге был молчалив и недомогал. В Сандомир мы прибыли на день позже назначенного, потому что в карете порвались ремни, поломалось колесо.

Оттого, что я никогда там не бывал, города и околицы не знал и не видел, Сандомир мне показался невыразимо грустным и пустым. Чуть отдохнув, мы стали готовиться к пасхальной исповеди, ибо до вербного воскресенья оставалась только одна неделя.

Больше времени уходило на Божьей службе, чем на служении кардиналу, который также почти весь день проводил в костёле. С утра месса за мессой шли до полудня. Потом песнопений и вечерни хватало до вечера.

Ксендз-епископ, хоть явно страдающий, грустный, слабый, не освобождал